Девушка работает в саду. Сильный порыв ветра, от которого колышутся высокие стройные кипарисы, заставляет ее распрямиться. Она вглядывается вдаль. По всему видно, что погода изменится: ветер гонит по небу тучи, слышны отдаленные раскаты грома, в воздухе пахнет грозой. Девушка поворачивается и идет вверх по тропинке к дому. Не успевает она перелезть через низкую стену, как первые капли дождя падают на ее обнаженные руки. Она проходит через лоджию и, ускоряя шаг, входит в дом.
Не задерживаясь на кухне, она поднимается по темным ступенькам и идет по длинному коридору, в конце которого из приоткрытой двери пробивается полоска света.
Войдя в комнату, девушка вновь оказывается в саду из деревьев и кустов, на этот раз не настоящих, а нарисованных на стенах и потолке. На кровати лежит мужчина. Простыни откинуты, и его тело обдувает легкий ветерок. Услышав, что кто-то вошел, мужчина медленно поворачивает голову.
Раз в четыре дня она обмывает его обгоревшее тело, начиная со ступней. Намочив водой салфетку, она осторожно прикладывает ее к его ногам, наблюдая, как он что-то бормочет от удовольствия, радуясь его улыбке. Выше колен – ожоги сильнее, до мяса, до кости.
Она выхаживает его уже несколько месяцев и знает каждую клеточку его обгоревшего тела, его пенис, который похож на спящего морского конька, его стройные упругие бедра. Как у Христа, думает она. Он – ее безнадежный святой. Он лежит на спине, без подушки, и смотрит на потолок, на нарисованную листву, на причудливые ветви, шатром нависающие над ним, а над всем этим – голубое небо.
Она наносит полосками каламин^[1] на его грудь, туда, где ожоги не такие сильные, где она может дотронуться до него. Ей нравится дотрагиваться до впадины под самым нижним ребром. Дойдя до плеч, она нежно дует ему в шею, и он, будто в ответ, что-то невнятно бормочет.
– Что? – спрашивает она, очнувшись от своих раздумий, возвращаясь в реальный мир.
Он поворачивается к ней своим обгоревшим лицом. Серые глаза пристально смотрят на нее. Из кармана платья она достает сливу, зубами снимает с нее кожицу и кладет сочную мякоть ему в рот.
Он снова что-то шепчет, погружаясь в глубокий колодец воспоминаний, которые мучают его с тех пор, как он умер для всех, уводя с собой эту девушку с чутким сердцем, эту молодую медсестру в мир, куда зовет его память.
Иногда мужчина тихо рассказывает ей истории, которые быстро проносятся в его памяти. Он просыпается в нарисованной беседке из зелени, кругом – цветы, огромные ветви деревьев. Это вновь навевает на него воспоминания – пикники, женщина, целующая его тело, которое сейчас по-хоже на обгоревшую головешку цвета баклажана.
– Я неделями пропадал в пустыне, забывая даже взглянуть на Луну, – рассказывает он, – так же, как иной раз женатый мужчина может жить рядом со своей женой и не замечать ее, и это не потому, что он ее не любит или игнорирует ее, а потому, что он занят чем-то очень важным, требующим от него полной отдачи, и нельзя осуждать его за это.
Он внимательно следит за лицом девушки. Если она посмотрит на него, он отведет взгляд и будет смотреть на стену. Она наклоняется к нему.
– Что с вами случилось? Как это произошло?
Время за полдень. Он гладит тыльной стороной кистей край простыни, пальцы нежно касаются ткани.
– Мой самолет загорелся и упал в пустыне. Они нашли меня и, сделав носилки из палок, тащили через всю пустыню. Мы были в районе Песчаного Моря, о чем свидетельствовали пересохшие русла рек, которые они пересекали. Это были кочевники, номады. Вы слышали о таких? Бедуины. Когда мой самолет упал, горел даже песок. Они увидели меня, беззащитного в этом огне. Кожаный шлем на моей голове был в языках пламени. Они привязали меня ремнями к носилкам, что-то вроде лодки, и побежали. Я слышал глухие звуки их шагов. Я нарушил покой пустыни.
Горящий самолет не был для бедуинов в диковинку. С 1939 года они видели, как самолеты загорались в небе и падали в пустыню. Некоторые орудия труда и кухонную утварь они делали из металла сбитых самолетов или брошенных искалеченных танков. Это было время войны в небе. Они научились различать звук сбитого падающего самолета и могли безошибочно найти дорогу к месту падения. Порой маленький болтик из кабины самолета становился для них сокровищем. Но, вероятнее всего, я был первым пилотом, который вышел живым из огня. Человек, голова которого была объята пламенем. Они не знали моего имени. А я не знал, из какого они племени.
– Кто вы?
– Не знаю. Вы все время спрашиваете меня об этом.
– Вы говорили, что вы англичанин.
Когда наступает ночь, он никак не может заснуть. И тогда она читает ему какую-нибудь книгу из тех, что удается найти в чудом уцелевшей библиотеке внизу. Дрожащее пламя свечи освещает страницы и лицо молодой медсестры, играя загадочными тенями в листве нарисованных деревьев на стене. Он слушает ее, впитывая каждое слово, как живительную влагу.
Если ночью холодно, она спит на его постели, рядом с ним, стараясь не задеть его даже рукой, потому что это причинит ему боль.
Иногда он не может заснуть до двух часов ночи и лежит, глядя в темноту.
Даже с завязанными глазами он мог с уверенностью сказать, что они пришли в оазис. Он чувствовал это по характерным приметам: влаге в воздухе, шелесту пальмовых листьев и бряцанью конских уздечек, приглушенному стуку ставящихся на песок жестяных ведер, означавшему, что они наполнены водой.
Бедуины пропитали маслом большие куски мягкой ткани, которые накладывали на его лицо, руки, тело.
Он ощущал присутствие одного молчаливого бедуина, постоянно находившегося рядом с ним, чувствовал его дыхание, когда тот наклонялся над ним, меняя повязки раз в сутки с наступлением ночи, и осматривал его кожу в темноте.
Когда с него снимали повязки, он, голый, снова чувствовал себя беззащитным перед полыхающим в огне самолетом. Они завернули его в несколько слоев войлока. Интересно, какое удивительное племя нашло его? В какой стране растут такие мягкие финики, которые бедуин, находящийся рядом с ним, сначала разжевывал сам, а потом клал ему в рот? Тогда, среди бедуинов, он совсем забыл, откуда он сам. Возможно, его сбил в воздушном бою какой-то умелый противник.
Позже, в госпитале в Пизе, каждую ночь ему казалось, что он видит рядом то же лицо бедуина, который разжевывает финики до мягкости и кладет их ему в рот.
То были ночи мрака для него. Он не слышал ни разговоров, ни песен. Бедуины замолкали, когда он просыпался. Он возлежал в гамаке и мысленно тешил свое тщеславие, представляя сотни бедуинов, суетящихся вокруг него, а среди них, возможно, и тех двоих, которые нашли его, сорвали с его головы шлем, объятый языками пламени, похожими на оленьи рога. Тех двоих, которых он мог узнать только по вкусу слюны от разжеванного финика и по глухому звуку бегущих ног.
Она сидит, читая при дрожащем свете лампы-керосинки, время от времени бросая взгляд сквозь дверной проем в длинный коридор виллы, в которой до этого размещался военный госпиталь. Здесь она жила вместе с другими медсестрами до того, как все уехали, когда фронт передвинулся на север и война еще немного приблизилась к концу.
Читая английскому пациенту по вечерам, она открыла для себя новый мир – мир книг, который позволял ей забыть о своем затворничестве и стал нитью, связывающей ее с внешним миром. По ночам, склонившись над столом, она читала о молодом юноше-сироте из Индии, который учился запоминать с одного короткого взгляда разрозненные драгоценные камни и иные предметы, лежащие на подносе, разговаривать на разных диалектах, тренировать разум и волю, не поддаваться гипнозу. ^[2]
Книга лежала у нее на коленях. Вдруг она поняла, что вот уже пять минут неотрывно смотрит на семнадцатую страницу, где кто-то загнул угол, словно какой-то знак. Она разгладила страницу рукой. Что-то быстро пронеслось в ее памяти, словно мышь по чердаку над потолком, словно мотылек в ночном окне. Она снова посмотрела в коридор, хотя кого она могла там увидеть? Ведь, кроме нее и английского пациента, никто не живет на этой вилле, вилле Сан-Джироламо. С голоду они не умрут, ибо в развороченном бомбами фруктовом саду по склону выше над домом она посадила немного овощей, а из соседней деревни время от времени наведывался мужчина, которому она меняла мыло, простыни или еще что-нибудь, оставшееся от военного госпиталя, на продукты – фасоль или мясо. Однажды мужчина принес ей даже две бутылки вина, и тогда каждую ночь, дождавшись, когда англичанин уснет, она осторожно выскальзывала из-под одеяла, торжественно наполняла себе небольшую мензурку, садилась за столик напротив приоткрытой двери и продолжала одна читать книгу дальше, отхлебывая вино маленькими глотками.
Поэтому англичанину, когда следующим вечером она читала снова вслух, пропустив то, что прочла ночью одна, порой, наверное, трудно было следить за сюжетной линией, которая прерывалась, подобно тому как на дороге бывают участки, снесенные бушующей стихией, или подобно выеденному саранчой куску гобелена, и последующие события обрушивались на слушателя – а вникал ли он вообще в повествование? – неожиданно, словно кусок штукатурки, который неплотно держался на содрогающейся от бомбежек стене и вдруг среди ночи отвалился и упал.
Вилла, в которой сейчас они нашли свое пристанище, очень напоминала такую книгу с недостающими главами. В некоторые комнаты было невозможно войти, потому что вход был завален камнями. Внизу располагалась библиотека, которую через дыру от тяжелого снаряда то и дело заливал дождь, а по ночам туда попадал лунный свет. В углу стояло вечно промокшее кресло.
Ее не особенно волновало, что англичанину доводится слушать не всю книгу подряд. Она даже не пересказывала ему кратко содержание той части книги, которую прочитала одна. Она просто приносила книгу и говорила «страница девяносто шесть» или «страница сто одиннадцать». Это было единственным вступлением к чтению. Она брала его руки и, поднеся их к лицу, вдыхала их запах – это был все еще запах болезни.
– Кожа на ваших руках загрубела, – однажды сказал он.
– Это от работы в саду, от сорняков и колючек.
– Будьте осторожны. Я предупреждал вас, что будет трудно.
– Я знаю.
Затем она начала читать.
Это отец рассказал ей о том, что по запаху рук можно определить состояние здоровья человека. А еще интереснее он говорил о собаках. Всякий раз, оставаясь один дома, он наклонялся к собаке и вдыхал запах подушечек ее лап. Он любил повторять, что это самый чудесный запах в мире, который действует почище любого глотка бренди. А какой букет! Увлекательные рассказы о путешествиях! Она делала вид, что ей это неприятно, но лапы действительно были чудом: они никогда не имели запаха грязных мест. «Конечно, пес побывал возле церкви! – говорил ее отец. – А потом в таком-то саду…» Потом дорога шла через высокую траву, цикламены – по запаху лап можно было догадаться о всех путях и дорожках, которые прошли эти лапы за день.
Что-то, похожее на мышь, быстро пронеслось по перекрытию над потолком, и она снова оторвала взгляд от книги.
Наступил день солнечного затмения, который они ждали. Они сняли с его лица маску из трав. Где он? И что это за цивилизация, которая умеет предсказывать погоду и затмения? Если взять за ориентир Эль-Ахмар (или Эль-Абьяд?)^[3] , то, должно быть, это одно из северо-западных племен пустыни. Люди, которые смогли найти человека, упавшего с неба, и наложить ему на лицо маску, сплетенную из трав.
На нем был покров из травы. Его самым любимым местом с зелеными насаждениями были травяные луга в Кью^[4] , где краски так нежны и разнообразны.
Напрягая зрение, он попытался хоть что-то рассмотреть в полутьме. К тому времени они уже научили его простирать руки к небу, чтобы вобрать жизненную энергию из Вселенной, подобно тому как пустыня притягивала самолеты. Его перетаскивали на носилках, сделанных из войлока и веток. Высоко в небе около закрытого Луной солнечного диска он увидел медленно движущиеся вереницы фламинго.
Он чувствовал, как на его кожу постоянно накладывали мази, и наступала темнота. Однажды ночью он услышал высоко в воздухе звук, похожий на перезвон колокольчиков на ветру. Через некоторое время звук прекратился, и он заснул с желанием услышать его снова, этот странный звук, напоминающий крик снижающейся птицы (может быть, фламинго?) или лисы пустыни, которую один из бедуинов носил в кармане своего бурнуса.
На следующий день, когда он снова лежал, обернутый тканью, он вновь услышал эти звуки. Когда наступили сумерки и с него сняли войлок, ему показалось, что к нему приближается голова мужчины на столе, но затем он понял, что мужчина нес на плечах огромных размеров коромысло, к которому на нитях разной длины были привязаны сотни маленьких бутылочек. Двигаясь, мужчина словно находился в центре этого стеклянного занавеса, издающего мелодичные звуки.
Фигура мужчины напоминала одного из архангелов, которых он пытался рисовать в детстве, недоумевая, как в таком маленьком теле могут умещаться такие сильные мышцы для огромных крыльев. Мужчина двигался медленно и осторожно, так что бутылочки почти не раскачивались. Архангел взмахивал крылом, доставая нужную бутылочку, и накладывал на кожу мази, согретые солнцем словно специально для облегчения ран. За спиной у него было свечение – синие и другие цвета, дрожащие в дымке и на песке. Он помнит слабый перезвон стеклянных бутылочек, разнообразные цвета, царственную походку мужчины и его лицо, похожее на плоский темный приклад ружья.
На всем караванном пути из Судана в Гизу, который назывался Дорогой Сорока Дней, его хорошо знали. Он встречал караваны, торговал пряностями и напитками и странствовал от оазиса к оазису. В своем стеклянном оперении из бутылочек он шел сквозь песчаные бури, и уши его были заткнуты такими же пробками, как и его бутылочки, так что он и сам себе казался одним из своих сосудов, этот врачеватель-купец, этот повелитель мазей, притирок и лекарств от всех болезней, этот баптист. Он сам приходил к тому, кто нуждался в его помощи, и устанавливал перед ним свой стеклянный занавес.
Раскинув крылья, он постоял над обгоревшим телом, после чего воткнул глубоко в песок две палки и, положив на них двухметровое коромысло, освободился от своей ноши, чтобы приняться за работу. Он подошел к обожженному летчику, опустился перед ним на колени и, положив свои холодные ладони на его шею, какое-то время сидел так, не двигаясь.
Затем, соединив подошвы ног, сделал из них подобие чашечки. Откинувшись назад и даже не глядя на бутылочки, нашел те, которые были нужны. Вытащив зубами пробки и держа их во рту, он смешивал содержимое бутылочек в импровизированной чаше. Запахи вырвались на волю. Это были запахи моря, ржавчины, индиго, чернил, речной тины, крушины, формальдегида, парафина, эфира. Потоки воздуха подхватили их и разнесли по округе, и, почуяв их, где-то вдалеке заревели верблюды. Он начал втирать в кожу на груди пациента пасту зелено-черного цвета. К ней был примешан порошок из растолченной кости павлина, который он выменял в одном из старых поселений к западу или к югу отсюда, зная, что это самое сильнодействующее целительное средство при ожогах.
Дверь между кухней и полуразрушенной часовней вела в библиотеку овальной формы. Внутри ничто не напоминало об опасности, кроме огромной глубокой дыры в дальней стене – след от артобстрела двухмесячной давности. А в общем, комната уже свыклась с этой раной, молчаливо принимая и вбирая в себя капризы погоды, свет вечерних звезд и голоса птиц. В библиотеке были диван, рояль, накрытый серой простыней, чучело медвежьей головы на стене и полки с книгами до самого потолка. Полки, расположенные ближе к развороченной стене, разбухли от дождя и согнулись под тяжестью книг. Молния тоже была частой гостьей в этой комнате, нанося краткие визиты и освещая зачехленный рояль и ковер.
В дальнем углу находилась застекленная створчатая дверь, которой когда-то пользовались, а сейчас забитая досками. Если бы она была открыта, из библиотеки можно было бы попасть в лоджию, потом, спустившись по тридцати шести шатким ступенькам вниз, пройти мимо часовни туда, где когда-то давно красовался луг, а сейчас это место избороздили рубцы от зажигательных бомб и фугасок. При отступлении немцы заминировали многие дома, поэтому ради безопасности двери и в остальные неиспользуемые комнаты были тоже забиты.
Проскользнув в темноту библиотеки, она знала, какие опасности могут подстерегать ее здесь. Внезапно ощутив тяжесть своего веса на дощатом полу, она снова подумала, что этого могло бы вполне хватить, чтобы привести в действие механизм заложенной где-нибудь под полом мины, и тогда все, что останется от нее, – яркая вспышка от взрыва и рваная дыра в потолке.
Подойдя к полке, она с трудом вытащила из массы слипшихся книг одну. Ее усилия были вознаграждены яркой обложкой с аквамариновым небом и озером и индейцем на переднем плане. В полумраке комнаты она прочла название – «Последний из могикан». Затем, словно боясь побеспокоить кого-то, кто был в комнате, она пошла назад, осторожно наступая на свои следы в целях безопасности, а может, придумав для себя игру в невидимку. Закрыв дверь, она поставила доски – сигнал предупреждения – на место.
В комнате английского пациента она села в нише окна, на границе разрисованных стен с одной стороны, и долины, расстилающейся внизу, – с другой. Она открыла книгу. Страницы слиплись от влаги, и она почувствовала себя Робинзоном Крузо, нашедшим утонувшую книгу, которую волны выбросили на берег, а солнце высушило на песке. «Повествование о 1757 годе. Иллюстрации Н. С. Виета». Как во всех лучших книгах, в этой был список иллюстраций, а под каждой из них – строчка из текста.
Она погрузилась в чтение, зная, что это закончится ощущением, будто она прожила кусок чужой жизни, сотканной из событий, протянувшихся на двадцать лет, а тело ее будет казаться переполненным грустью, смущением и досадой, словно она проснулась с чувством тяжести оттого, что не может вспомнить, что ей приснилось.

* * *

Этот небольшой итальянский городок на холмах, стоящий на страже северо-западного направления, находился в осаде более месяца. Заградительный огонь был сконцентрирован на двух виллах и мужском монастыре, окруженных яблочными и сливовыми деревьями. Одной из них была вилла Медичи^[5] , где жили генералы. А как раз над ней, выше по склону, располагалась вилла Сан-Джироламо, где прежде был женский монастырь, толстые надежные стены которого сделали ее последним оплотом германской армии. Здесь размещались сто человек. Когда городок начал разлетаться на части от взрывов, как корабли в морской битве, солдаты перебазировались из походных палаток, разбитых в саду, в уже переполненные комнаты старого женского монастыря. Была разрушена часовня. Стены верхнего этажа обвалились от взрывной волны. Когда этот дом, наконец, перешел в руки союзников и здесь определили место прифронтовому госпиталю, лестница на третий этаж уже вела в никуда, хотя сохранились часть трубы и крыши.
При эвакуации госпиталя на юг, в более безопасное место, она и англичанин категорически отказались ехать вместе со всеми и настояли на том, чтобы остаться здесь. На вилле было холодно, отсутствовало электричество. В некоторых комнатах, выходивших окнами на долину, разрушены стены. Часто, открыв дверь в какую-нибудь из комнат, она видела там притулившуюся в углу кровать, промокшую от дождя и заваленную листьями. А иногда дверь открывалась просто в долину, потому что и комнаты уже не было. В иных из тех, что остались, гнездились птицы.
На лестнице не хватало нижних ступенек, поэтому она принесла из библиотеки двадцать книг и, положив их одна на одну, восстановила две ступеньки. Согреваясь в холодные дни, они сожгли почти все стулья. Правда, в библиотеке еще оставалось кресло, но оно было всегда сырым, насквозь промокшим от вечерних ливней, которые хлестали через дыру в стене от снаряда. Всему сырому удалось избежать участи быть сожженным в тот апрель 1945 года.
В доме оставалось мало кроватей. У нее не было личной спальни, ей нравилось кочевать по дому со своим соломенным матрацем или гамаком, располагаясь на ночлег то в комнате английского пациента, то в коридоре, что зависело от погоды, ветра или света. Утром она сворачивала матрац и перевязывала его бечевкой. Сейчас уже потеплело, и она открывала комнаты, впуская теплый воздух и солнечный свет, чтобы проветрить темные углы и просушить сырость. Иногда она открывала двери и спала в комнатах, где не было стен. Она стелила матрац на самом краю комнаты, засыпая под скоплениями звезд и плывущими в небе облаками, просыпаясь от раскатов грома и бликов молнии. Девушке было всего двадцать лет, и хотя бы в такие минуты ей хотелось быть безрассудной и беспечной и не думать об опасностях, возможно, заминированной библиотеки или внезапном грохоте грома, который испугал ее среди ночи. Она устала от затворничества в замкнутом пространстве в течение холодных месяцев, ей нетерпеливо хотелось простора. Она входила в грязные комнаты со сгоревшей мебелью, где жили солдаты, выгребала листья, вымывала следы от испражнений и выскребала обуглившиеся столы. Она жила, как бродяга, в то время как английский пациент покоился на своем ложе, как король.
Наружная лестница со свисающими перилами была разрушена, и со стороны могло показаться, что на вилле никто не живет. Это было им на руку, так как обеспечивало относительную безопасность и защиту от бандитов, которые уничтожали все, что попадалось на пути. Она выращивала в саду овощи, а свечу зажигала только по необходимости по ночам. Тот простой факт, что вилла казалась грудой безжизненных развалин, защищал их, и она, еще не женщина и уже не ребенок, чувствовала себя здесь в безопасности. Хлебнув из ковша тягот и горестей войны, она решила для себя, что больше ее не заставят выполнять приказы и служить на благо всего прогрессивного человечества. Она будет служить и ухаживать за одним человеком – обгоревшим пациентом: читать ему, обмывать его, делать ему инъекции морфия… Она посвятит ему всю себя. В саду она сделала несколько грядок. Нашла у разрушенной часовни двухметровый крест и поставила на огороде, повесив на него пустые консервные банки, которые дребезжали на ветру и отпугивали птиц. Пройдя по дорожке, мощенной булыжником, она оказалась в келье без окон, где хранила аккуратно упакованный чемодан. Там было несколько писем, пара сложенных платьев и металлическая коробка с медицинскими инструментами. Она уже расчистила малую часть виллы, и все это могла сжечь, если захочет.

* * *

Чиркнув спичкой в темном коридоре, она зажигает фитиль свечи. Пламя поднимается до уровня плеч. Поставив свечу на пол, она садится на колени и, обхватив их руками, вдыхает запах серы. Ей кажется, что вместе с этим запахом в нее входит свет.
Отойдя на несколько шагов назад, кусочком белого мела она чертит прямоугольник на деревянном полу. Затем, отодвигаясь все дальше назад, она рисует еще несколько прямоугольников, и вот уже на полу целая гроздь их: один, потом двойной, потом снова один… Опершись на левую руку, она рисует с серьезным видом, опустив голову вниз. Прямоугольников все больше, пламя свечи все дальше. Наконец, некоторое время она неподвижно сидит на собственных пятках.
Она роняет кусок мела в карман платья, затем встает, подбирает юбку и подтыкает ее на талии. Достав из другого кармана металлическую биту, бросает ее перед собой так, что та падает на самый отдаленный прямоугольник.
Девушка с силой прыгает вперед, тень корчится за ней в глубине коридора. Она перепрыгивает из квадрата в квадрат, ударяя подошвами теннисных туфель в номера, которые написаны в каждом прямоугольнике; прыг-скок, прыг-скок, на одной, потом на двух, и так дальше, пока не доходит до последнего прямоугольника.
Наклонившись, она поднимает с пола биту, застывает в этом положении с подоткнутой за пояс юбкой, с опущенными вдоль тела руками и тяжело переводит дыхание. Набрав в легкие побольше воздуха, она задувает свечу.