Лунный свет мертвенно скользил по чешуе гигантской рыбы, что укрывала огромный дом-крепость. Узкие окна темнели, как жабры, голова и хвост оставались в темноте. Не всяк понимал с ходу, что это не чешуя, а гонта – деревянные дощечки. Ими покрывают крыши северяне, будь то норманны, ругенцы или новгородцы. Раньше здесь крыли соломой, но новгородец Владимир вторгся с севера, разбил могучим кулаком из варягов и новгородцев нехилое вообще-то войско киян, и с той поры облик Киева стал меняться…
К его открытости и беспечности добавились суровость и даже жестокость северных народов, что поневоле звереют среди голых скал Северного моря, где, помимо селедки и тюленей, только топоры да оскаленные морды таких же озверевших от вечного недоедания соседей…
Сейчас терем мертвенно выступил на звездном небе, темный и неживой. На верхнем поверхе, как желтые глаза филина, злобно горели два окна. По плотным занавесям, как рыбы в воде, беззвучно скользили тени. Мимолетные, изломанные в трепещущем свете факелов и масляных светильников, но Владимир узнал силуэт отца Ивана, священника Юлии, с которым прибыла на Русь и с которым не расстается…
Злые языки поговаривали, что прекрасная гречанка изменяла Ярополку, священник удался ростом и силой, подковы ломает как пряники, но простой люд зрит лишь то, о чем мечтает сам. На самом же деле священник замахнулся на гораздо большее, чем обольстить жену великого князя, кем был тогда Ярополк. В постели что княгиня, что пастушка, а вот подчинить своему влиянию княгиню… вернее, влиянию своего бога…
От главного терема неслись приглушенные песни, пьяные крики, смех. Шел нескончаемый пир, пир бояр и богатырей, только он, великий князь Владимир, не в Зо­лотой палате среди пирующего люда, а здесь, на резном крыльце, вдыхает ночной воздух и всматривается в окна второго поверха дальнего терема. Свет слабее, словно в кельях христиан, что непривычно для покоев Рогнеды, гордой княжны половецкой, которую он взял силой прямо на окровавленных трупах ее отца и братьев, когда дворец горел, когда выволакивали и резали ее челядь, а город грабили… У Рогнеды всегда горят все светильники, в покоях жарко, воздух пропитан запахом горящего бараньего жира. Если огни пригашены, то не иначе как принимает кого тайно. Чужие в терем не проникнут, стража надежна, но с поверха на поверх ходить вольно…
Свет горит и на первом, где расположил Забаву, жену князя Олега. Тихая, робкая, она не противилась, когда он, распаленный похотью, поволок ее на ложе, только плакала тихонько, но и потом не перечила, а, повстречав невзначай в переходах, пугливо кланялась, как простая че­лядница. Но редко кто мог заметить полный ненависти взгляд, который бросала на ненавистного князя, когда он, как она полагала, смотрит в другую сторону…

Половицы заскрипели, Владимир напрягся. Доски из толстого дуба, зря не скрипнут. К тому же песни и крики, а еще и звон железа – опять бьются, дурни! – заглушили бы и конский топот, а здесь даже не скрипят, а вопят так, будто при каждом шаге на доски опускают скалы.
Волосы на загривке зашевелились. В теплом ночном воздухе, пропитанном запахами хмельного меда, браги, дорогого ромейского вина, повеяло могучим хищным зверем.
Сердце стукнуло чаще, но заставил себя дышать ровно, а взор сделал приветливым. И не изменился в лице, когда из тьмы выдвинулась громадная фигура. Лунный свет упал на страшную оскаленную морду медведя. Человек, если он человек, двигался вразвалку, покачиваясь на коротких ногах. В правой руке, больше похожей на лапу, держал резной посох верховного волхва, мерно постукивал при каждом шаге по дубовым половицам. Длинное белое одеяние ниспадало до колен.
– Приветствую тебя, верховный, – сказал Владимир первым. – Добро ли почивалось?
Медвежья морда зыркнула люто, челюсти задвигались, но верховный волхв молчал. Маленькие медвежьи глазки оглядывали стоящего перед ним человека с головы до ног. Князь молод, с бритой головы набок падает длинный черный чуб, в левом ухе золотая серьга с крупным рубином. Единственный из всех богатырей, он был в простой рубахе, распахнутой на груди едва не до пояса. Пластины грудных мышц выпуклы и широки, словно выкованные из лучшего булата латы, чистые, как у подростка, без звериной шерсти, плечи разнесены далеко в стороны.
Надбровные дуги нависают, как уступы скал, брови выгнулись подобно лукам, а черные глаза смотрят зорко и подозрительно. На верховного пахнуло холодком беды. Лицо князя словно вырублено из гранита, и без того смуглое от рождения, еще и потемнело от жгучего солнца. Его принимали бы за степняка, если бы не длинное узкое лицо с выпирающей нижней челюстью и раздвоенным подбородком. От него веяло силой, упорством и жестокостью.
– Знаешь… – прорычал верховный волхв, на князя даже от человеческого голоса Белояна, верховного волхва, пахнуло диким дремучим лесом. – Разве что днем…
– Как сова, – сказал Владимир приветливо. – Рад тебя видеть в добром здравии, Белоян.
– Ночью, – прорычал верховный волхв, – мыслится… лучше…
– Давненько не видал тебя, – сказал Владимир гостеприимно. – Медку восхотелось? Есть в бочонках. Или любишь сам лазить на дерево?.. Чтоб, значит, добыть в бою?
Белоян недовольно рыкнул, шуточки князя одни и те же, сказано – князь, вокруг любой шутке смеются угодливо, тужиться не надо. Владимир уже с интересом смотрел, как медвежьи челюсти задвигались, вместе с рыком выкатывая слова:
– Опомнись… безумный…
Владимир встрепенулся:
– Ты о чем?
– Все знают, на какую звезду выходишь смотреть каждую ночь… Разве не безумие – потребовать у императоров их божественную сестру себе в жены? Великий Царьград правит миром, а твое крохотное княжество не отыщут ни на единой карте. Но здесь ты – князь! Уже великий князь. Надо радеть о народе, а не грезить…
Голос Владимира прозвучал глухо, со сдавленной яростью:
– Я возьму ее. Если нельзя иначе, то на развалинах Царьграда. Среди огня и крови, под звон мечей… А безумным меня уже называли… И когда мечтал стать из раба свободным дружинником, и когда, уже будучи дружинником, возмечтал о княжестве, хотя бы самом маленьком… Ты сам вон смотришь на звезды! Что говорят они тебе?
Под лунным светом шерсть на загривке Белояна встала дыбом. От него повеяло такой злостью, что Владимир уже хотел удивиться, шутки перестал понимать, как волхв сказал разъяренно:
– Над небом глумишься?.. Но там уже и твоя судьба видна!
– Наконец-то, – сказал Владимир с преувеличенным облегчением. – А то уж совсем блуждаю по жизни как по темному лесу. А теперь только у тебя спроси!
– Глумись, глумись, – повторил волхв со злым удовлетворением. – А когда придут и возьмут тебя за шкирку, тогда попомнишь мои слова.
Владимир обнял за широкие, как у богатыря, и вместе с тем по-медвежьи сутулые плечи:
– Пойдем в терем. Выпьешь, отдохнешь. Вон рожа вытянулась, как у коня. А какой из тебя конь? Вон клыки какие… А с теми, кто придет за моей шкурой… Сам знаешь, кто идет за шерстью – вертается стриженым. А у нас так и свою шкурку потеряет.
Волхв воздел к небу палец:
– Взгляни!
Черный небосвод выгнулся, как гигантская опрокинутая чаша. В чистом воздухе звезды сияли холодно и страшно. Сердце замерло от чувства бесконечности, удаленности тех загадочных костров, которых не достичь ни единому властелину. Целые звездные рои, похожие на серебряные наконечники стрел, смотрели на них прицельно как сверху, так и со всех сторон. Владимир поежился, чувствуя на себе вопрошающие взгляды небесных лучников, не зная, что ответить.
– Ну и что?
– Видишь вон там… нет, левее… вот та слева – твоя звезда. Ты под ней уродился! А дальше звезды, что говорят о твоем княжестве…
Владимир сказал заинтересованно:
– Ну-ну, что говорят?
– А то, что никогда… слышишь?.. никогда не достичь тебе той, ради которой и в Царьграде славу добывал, и здесь престол силой захватил! Там начертана воля бессмертных богов. Начертана на небесах.
Владимир посмотрел хмуро, смолчал. Темные глаза были непроницаемы, а когда заговорил, голос стал острым, как дамасская сабля:
– Уж не стал ли ты христианином?
Волхв оскорбленно дернулся:
– С чего бы вдруг?
– Да что-то знакомое померещилось…
– Коль померещилось, – наставительно сказал волхв, – сплюнь через левое плечо! Дурень, воля небес – это воля небес!
Владимир пристально смотрел в ужасающе бесконечное небо. Отблеск звезд падал на его резкое лицо, оно казалось волхву почти нечеловеческим. Голос Владимира прозвучал из темноты:
– Здесь моя воля.
– Что ты говоришь, несчастный!.. Ты даже в своем дворе не можешь разобраться, а туда же – перечить воле богов! Помни, бог долго терпит, но больно бьет.
– А что у меня не так в моем дворе? – спросил Владимир почти спокойно.
Волхв повернулся, Владимир зябко повел плечами, когда лунный свет страшно переломился в желтых медвежьих глазах, а шерсть заблестела, как медные иголки.
– Вон крыши терема… Змеиное гнездо.
– Страшишься? – поинтересовался Владимир.
Волхв прорычал, став похожим на медведя больше, чем на человека:
– Когда можно избежать беды, зачем лезть на рожон? Похоть твоя непомерная далеко заведет. А этот грек ­Иован, Иоанн… словом, Иван… ну и придумали же имечко!.. хитер как змея, а яду в нем на пол-Киева хватит. А тут еще и у Рогнеды завелся…
Он осекся, но Владимир уже насторожился:
– Кто? Договаривай!
– Да не полюбовник, не вскидывайся, как конь… Старец один пришел, вроде с ее земель.
– Из Полоцка?
– Нет, из дальних, откуда они все в Полоцк… Но старец непрост, ох и непрост!.. Я случаем видел, как он бросает взор дальности… Ну, это такое заклятие. Можно зреть места вдали. Правда, всего на миг. И еще у него есть гадкое заклятие, что жизнь у других вытягивает, а ему прибавляет. Я думаю, что ему намного больше лет, чем говорит.
– А сколько ему?
– Говорит, семьдесят весен топчет землю. Брешет, как дворовый пес. Пять раз по семьдесят разве что. Я приглядываюсь к нему, приглядываюсь! Забывается иной раз, что мы не гунны и не скифы, брякнет иной раз, опомнится, а я делаю вид, что не заметил… Он враг твой! Не простой враг, как Варяжко или, скажем, хан Теплуг. Нахрапом не лезет, сети плетет, как павук. А колдун сильный…
Владимир спросил насмешливо, но сердце затаилось, как заяц при виде волка:
– Даже сильнее тебя?
Волхв всхрапнул недовольно, гордо вскинул голову, но не возразил, не тот возраст, чтобы оскорбленное самолюбие заставляло врать:
– У него северное волховство, где много от соленого моря, прибрежных скал, криков чаек, морских глубин… А у меня – лесное. Мы просто разные. Кто, по-твоему, сильнее: ястреб или щука?
Владимир кивнул:
– Да, их нельзя сравнивать. Но если вы двое…
– На узком мостике? – угрюмо спросил Белоян. – Не разойтись.
По небу пронеслась хвостатая звезда. Настолько яркая, что мелкие звезды на ее пути гасли, а потом возникали медленно, робко, с оглядкой.
– Да, – внезапно вспомнил Белоян. – Еще одно… Вот там… смотри под ту красноватую звезду, что смотрит на мир, будто налитый кровью глаз… там появилось странное облачко. Сейчас его не видно… да и вообще не видно, если не умеешь зреть.
– Да еще ночью, – сказал Владимир, скривившись.
– Да еще ночью, – подтвердил Белоян, по медведистости не заметив насмешки, – оно сегодня возникло, но с места ни туда ни сюда.
Его костлявый палец с такой силой уперся в звездное небо, что Владимиру послышался стук, с каким дротик втыкается в бревенчатую стену. Под той звездой в слабом свете луны блестела крыша среднего терема. В окнах горел ровный свет лампадок, изредка двигались темные угловатые тени. На крыльце по блеску на шлемах угадывались двое в доспехах иноземной работы. В отличие от шумных богатырей Владимира их не видели на пирах, на потешных боях, конных скачках. Владимир успел постранствовать, повидать мир, уже встречал таких вот тихих, которые зря кулаками не машут, а если меч вынимают из ножен, то не для пустой похвальбы.
Он заставил губы раздвинуться в усмешке:
– Удивил. Это и без тебя знаю.
– Сегодня… не так, – предупредил волхв. – Берегись, Владимир. Это тебе не с мечом врываться в самую середину чужого войска… Там красиво, доблестно, а здесь тише и… гораздо опаснее.
– Насколько?
Медвежьи глазки зло блеснули. Владимир ощутил, как по всему телу пробежали сотни иголок, будто по голому прокатили ежом. Затем угольки в глазах чуть погасли, зато из-под верхней губы предостерегающе блеснули длинные медвежьи клыки.
– Без кольчуги не показывайся.
– Ого!
– Княже… Я зрел еще знак. Очень опасный враг находится и рядом с тобой.
– Кто?
– Если бы знал, сказал бы сразу!.. Да что там сказал, удавил бы, только и делов… Но видение было смутным, кто-то очень мешал… Этот человек пирует у тебя вместе со всеми, смеется и пьет, как все твои богатыри… он и сам может быть среди богатырей, как и среди других знатных людей…
Владимир зябко повел плечами. Такой человек бывает опаснее всей дружины, даже всего войска. Удар кинжала, ложка яду или удавка на горле – и вместо одного государства может возникнуть совсем другое…
– Ты хочешь, чтобы я начал шарахаться от своей тени?
– Просто будь осторожен.
– От всего не убережешься, – сказал Владимир, на горле уже чувствовал чужие хищные пальцы. – А этот человек может быть всем. Скажи лучше о чем-нибудь добром, не опасном…
Из открытых окон главного терема снова донесся взрыв хохота, пьяных криков, звон разбитой посуды. Владимир не шелохнул бровью, а Белоян прорычал с насмешкой:
– Тебе пора. Стол зовет.
– Надо, – ответил Владимир с досадой.
– Надо ли?
– Белоян… Ты же знаешь, что у русов пир – это больше чем пир!..
Он толкнул дверь, оба даже остановились на пороге, оглушенные после свежего ночного воздуха жаркими запахами жареного мяса, рыбы, чеснока, восточных пряностей. В просторных сенях жарко и чадно, мясо жарят не только в поварне, но прямо в Золотой палате, на виду у пирующих. Из палаты выбегали отроки с пустыми блюдами, другие спешно вносили жареных лебедей, горки перепелов, втроем занесли широкое дубовое блюдо, где лежал жареный кабан с торчащим ножом в спине. Кабан был размером с коня, а нож – с меч-акинак.
Запахи жареного мяса и жгучего перца едва не сшибали с ног. Палата огромна, но стены едва не трещат под напором пирующих. Княжеский стол на небольшом помосте, там пируют избранные, а от него двумя рядами уходят через всю палату еще столы. Богатыри и бояре сидят тесно на массивных дубовых лавках, столы вбиты в пол, уже не перевернут в драках.
Рядом с пустым креслом князя смотрит в потолок высокой спинкой такое же, только украшенное золотом и драгоценными камнями. На самом верху укреплена корона из червонного золота, по ободку блещут крупные яхонты, а на самом верху горит огромный изумруд, любимый камень князя. Это кресло жены князя, но никто не помнил, чтобы в него опускалась хоть одна женщина.

Воздух в палате хоть топор вешай. Все красные, распаренные, вино льется рекой, уже не столько в раскрытые пасти, как мимо, портки промочили, на полу лужи от вина и блевотины, груды костей, псы уже не дерутся, а обожрались так, что позволяют наступать на лапы, только бы не шевелиться… Гвалт несносный, орут и перекрикивают друг друга, каждый бахвалится своими подвигами, а чужих слушать не желает, кое-кто уже с окровавленными повязками: видать, за время его отлучки хватались за ножи…
Стиснув челюсти, он несколько мгновений в полнейшем бессилии наблюдал за буйством. Власть любого князя держится на мечах его дружины. Здесь собрались сильнейшие, знатнейшие, за каждым старшим дружинником стоят его вои, смерды, земли, даже племена, с которых собирают дань и привозят ему в Киев. Не всю, конечно, часть по уговору остается на прокорм их собственных дружин.
Илью Жидовина бы, прозванного Муромцем, сюда, мелькнула мысль. Тот не любит этих разряженных, мигом бы обломал рога. Супротив него богатыря нет… Но Муромец сейчас на дальней заставе богатырской. Семь суток скакать до Киева без отдыха. Да и можно попасть из огня в полымя: сам Муромец не раз в пьяном угаре разносил кабаки, бил и калечил стражу, что пыталась унять… Самому князю дерзко грозился уши надрать…
Добрыня мог бы справиться, но тот либо в Новгороде, либо тоже с Муромцем на заставе. А Лешак, поповский сын, сам не справится. Да тоже сейчас на заставе, от Муромца не отходит…
При виде князя богатыри заорали, вскинули кубки. Сколько же вина в них помещается, мелькнуло в голове. Он широко улыбнулся, приветственно вскинул руки – обнаженные до плеч, длинные и толстые, перевитые сухими мускулами, настоящие длани воина.
По правую руку князя сидел сам Тудор Садмизович – начальник всех берендеев на службе Владимира, немолодой, слегка погрузневший, но еще способный вспрыгнуть на скачущего коня, пересесть на скаку на заводного, не покидать седло двое, а то и трое суток. Он пихнул Владимира в бок:
– Что, лучше все-таки с батырами, чем с мудрецами?.. Ха-ха!
Владимир ответил красивым мужественным голосом то, чего от него ждали:
– Мудрость к нам еще придет, когда головы покроются инеем. А пока в жилах кипит горячая кровь – будем веселиться!
За его столом радостно заржали, снова вскинули кубки. Взмыленные отроки сбивались с ног, едва успевая заменять пустые кувшины полными. Бесконечный пир вспыхнул с новой силой, словно костер, в который подбросили охапку сухого хвороста. Воевода Претич сам взялся прислуживать князю, наливал ему в кубок, заботливо подвигал ближе братины с хмельным медом, потчевал изысканными яствами. А когда старшие слуги пытались его за­менить, шугнул их, заявив громогласно, что это великая честь – служить столь великому князю, как на поле брани, так и за пиршественным столом.
За Тудором дальше сидел Кучуг – печенежский князь на службе у Владимира, далее разместились воеводы и знатные бояре: Волчий Хвост, Байдук, Улан, за ними – варяжский ярл Якун, а из богатырей за княжьим столом сидели Ратмир, Ян Усмович, Андрих Добрянков, Казарин, а также только что явившийся с дальней заставы богатырской знатный богатырь Твердохлеб Длиннорукий…
Стол для богатырей, менее знатных подвигами, накрыли во второй палате, Серебряной, а в обширном княжьем дворе расставили столы для простого люда. Пусть всякий найдет место за столом, обильное питье, без которого на Руси не быть, и всяческую дичь, доставленную из дремучих окрестных лесов.

В палату вошли и встали за спинкой княжеского кресла два волхва: Стойград и Велетич. Оба многое умели и еще больше знали, могли лечить опасные недуги, зашивать рваные раны, постигали движение звезд, а в знании небесных сфер могли переспорить любых мудрецов Востока, но что простому народу движения небесных сфер? Гораздо важнее, что волхвы зрели в земле клады. Стойград на два заступа, а Велетич на все пять, так что нередко их сажали в крытые повозки, возили по окрестным землям.
Можно бы, конечно, одного Велетича, но больно стар, тряски не выносит, и как Владимиру ни требовалось закопанное золото скифов и других древних народов, все же волхвов берег, а к полуразмытым дождями и ветрами древним курганам волхвов доставляли в носилках из скрещенных копьев, как раненых бойцов.
Правда, так удавалось добираться только до кладов, закопанных простым людом или же разбойниками, а цари и полководцы свои сокровища хоронили под землей глубоко, ни один волхв не узрит, а для того чтобы скрыть следы, нередко копателей убивали, а по месту похорон прогоняли несметные табуны коней, дабы копытами вбили в землю малейшие следы работ…
Тудор что-то принялся рассказывать Кучугу, похохатывал, Кучуг то хмурился, то вскидывал брови. Владимир толкнул его локтем:
– Когда больше двух, говорят вслух.
Тудор мгновенно повернулся к нему всем грузным телом, стремительный и быстрый, несмотря на дородность и годы:
– Да о козлах все речь!.. Не разумеет меня этот козел…
– Кто? – не понял Владимир.
К его уху наклонился Претич, сказал усмешливо:
– Гусляр сейчас пел!.. Не то песнь, не то притча, не то камешек в чей-то огород. Мол, два козла встретились на узком мостике через реку. Ни один не захотел попятиться, уступить другому. Начали бодать рогами, только треск пошел… Герои! Бились так, что искры сыпались. Ни один не уступал другому ни по силе, ни по ухваткам. В конце концов устали, сцепились нечаянно рогами, упали с мостка… и утопли в бурной реке.
Владимир пожал плечами:
– Подумаешь, козлы! А бараны разве не такие? У меня и баранов вон сколько…
– Такие же, – согласился Претич, он прятал усмешку. – А потом, как спел он дальше, по тому же мостику пошли с двух сторон две козы. Встретились точно так же на середке, ни одна не захотела уступить другой…
Тудор бесцеремонно вмешался:
– А я говорю, на мясо таких коз! От них и молоко дурное… И козлята пойдут уродами. Не бабье это дело – бодаться!
Владимир молчал, еще не зная, о чем речь, но чуя подвох, а Претич закончил победно:
– И козы придумали, чтобы ни одной не пятиться. Одна легла, другая осторожно прошла над ней, а там и первая встала, каждая пошла в свою сторону.
Тудор презрительно фыркнул, а Кучуг, дотоле молчавший, сказал сожалеюще:
– Не пойдет. То козы, а то козлы! Мужская гордость не позволит лечь, чтобы другой прошел над тобой. Это ж все равно что признать себя побежденным. Это ж всю оставшуюся жизнь помнить, что кто-то над тобой прошел? Нет, лучше в речку упасть.
Тудор ухватил в громадную лапищу кубок:
– Лучше красивая смерть, чем вот так…
К нему потянулись, кубки и чары звонко сомкнулись над столом, щедро разбрызгивая капли. Богатыри за дальними столами вставали с кубками, орали здравицу и пили стоя. Пили из объемных кубков, пили жадно, как в знойной пустыне, пили с одинаковой охотой хоть за великого князя, хоть за гордых козлов на узком мостике.

За дальним столом один из богатырей, Сиявуш, уже красный и потный от выпитого, внезапно хватил с размаху серебряным кубком по столу. Там даже не качнулось, стол из вековых бревен, но кубок смялся в лепешку. Сиявуш захохотал:
– Всего лишь серебро!
Его сосед, богатырь Волчий Клык, захохотал еще громче:
– Из чего пить будешь? Я не дам совать твое кабанье рыло в мой!
Сиявуш грохнул кулаком о стол. Посуда подпрыгнула выше.
– Я пил у короля Олафа из золотых кубков!.. Когда служил у короля Кнута, мне подавали кубок из золота и с драгоценными камнями!.. А в Царьграде пил и даже ел на злате…
Гуляки, что только что хохотали над незадачливым богатырем, умолкли, начали прислушиваться. Претич легонько толкнул Владимира, указал глазами на захмелевшего богатыря, славного многими подвигами. Владимир уже и сам не спускал глаз с пьяного исполина. Богатыри за столами на глазах мрачнели. Старый богатырь по прозвищу Большой Топор внезапно пробурчал:
– Мне тоже приходилось есть на злате… Но разве мы не взяли богатую добычу из Царьграда? Я говорю о дани, что они платят. Сам видел, как с кораблей перегружали золотую посуду, кубки, ящик с золотыми ложками… Почему это у князя в сундуках? Разве мы не проливали кровь за то злато?
Сиявуш грохнул кулаком снова, взревел:
– Почему едим на серебре? А там, глядишь, из медной миски заставят лакать, аки пса?
Большой Топор ударил кулаком по краю стола:
– Серебро – это не злато!
– Злато!
– Злато!
Два огромных, как валуны, кулака потряхивали стол. Справа и слева перестали бражничать, тяжелые кулаки тоже пошли грохать о столешницу. Посуда подпрыгивала, двигалась к краю. Это развеселило, уже и другие начали мерно бухать по столу. Посуда запрыгала, кубки и блюда со звоном падали на пол, подпрыгивали. Псы снова жадно набрасывались на еду, рычали и дрались за лакомые куски.
За княжеским столом началось движение, прибежал отрок. Выслушал, унесся. Все видели, как преклонил колено перед великим князем, почтительно говорил, а князь потемнел, брови грозно сдвинулись. За другими столами богатыри подхватили клич Сиявуша, мощно били кулаками по столу. Их клич стал грозен, от него дрожали стены:
– Злато!..
– Злато!..
– Злато!!!
За княжеским столом перестали есть, все взоры скрестились на Владимире. Он чувствовал, как в груди на­чинает появляться холодная тяжесть. Оглянулся, поймал взглядом Претича, тот остановился в дверном проеме и ожидающе смотрел на князя. Владимир подозвал взглядом, спросил:
– Ну, что теперь скажешь?
– Ты князь, – проворчал воевода.
– А ты военачальник!
– Воинские знания тут не помогут.
– Мне ничто не поможет, – ответил Владимир негромко. – Но я знаю, что, сохранив злато, потеряю дружину. А сохранив дружину, добуду еще и злато, и камни, и Жар-птицу, буде понадобится.
Шум стал грознее. Богатыри вскакивали, опрокидывая тяжелые дубовые лавки. Владимир проговорил быстро:
– Ракша, дуй к ним. Скажи, князь велел подать на столы золотую посуду вместе с красной скатертью. Скажи, так было задумано давно. Чтоб знали, что не они вытребовали, а так было по княжеской воле… А ты, Вертило, возьми эти ключи, быстро беги в мою потайную комнату. Открой все сундуки… ну, к которым ключи подойдут, достань все золотые кубки и блюда, бегом тащи вниз, пусть положат жареных лебедей или что там у них… Только быстро!