Ярослав Владимирович Мудрый – одна из самых известных личностей Древней Руси. Мы знаем о нем гораздо больше, чем о многих других правителях того времени, но на поверку о большей части его жизни не знаем ничего.
Год рождения разные источники называют разный – от 978-го до 988-го. Вторая дата вряд ли верна, потому что уже через год Ярослав Владимирович был князем Ростовским.
Отец – великий киевский князь Владимир Святославич, прозванный Владимиром Красно Солнышко.
Мать – полоцкая княжна Рогнеда Рогволодовна. История женитьбы на ней Владимира Святославича достаточно известна. Рогнеда была сосватана за старшего брата князя Владимира – Ярополка Киевского.
После ссоры двух старших сыновей князя Святослава – Ярополка и Олега – и гибели второго младший сын Святослава Владимир, рожденный ключницей Малушей и бывший, по сути, незаконным, бежал за море. Вернувшись с варяжской дружиной, он неожиданно для всех посватался к Рогнеде. Княжна отказала, надменно заявив, что не хочет «разуть робичича», то есть сына рабыни.
Владимир взял Полоцк приступом, изнасиловал Рогнеду на глазах ее родителей, которых потом, как и ее братьев, убил. Но саму полоцкую княжну взял себе женой, прозвав Гориславой. Рогнеда родила ему четверых сыновей – Изяслава, Мстислава, Ярослава и Всеволода – и двух дочерей – Предславу и еще одну, имя которой точно неизвестно. Изяслав стал князем Полоцким и навсегда потерял связь с отцом и Киевом. Мстислав, по некоторым данным, умер в младенчестве. Всеволод погиб совершенно нелепо: отец отправил его свататься к овдовевшей королеве Швеции Сигрид Суровой. Королева оправдала свое прозвище. Пригласив двух претендентов на свою руку в нарочно выстроенный терем и основательно напоив, она велела запереть все двери и попросту сжечь незадачливых женихов! На внучке жестокой Сигрид через много лет женится сам Ярослав, а на ее падчерице женит своего старшего сына.
Крестился будущий великий князь, скорее всего, вместе с матерью в 988 году, еще до женитьбы отца на византийской царевне Анне. После этой женитьбы Владимир разогнал предыдущих жен, две из которых вышли замуж за бояр, а две, в том числе Рогнеда, ушли в монастырь.
Практически ничего не известно о десятке лет правления Ярослава в ростовских землях. Немногим больше о его первом новгородском правлении. Вроде был женат на Анне, имел сына Илью. Что-то проясняется с момента смерти его отца – князя Владимира – в 1015 году. Но снова весьма сомнительные сведения о гибели двух братьев – Бориса и Глеба – от рук неких убийц, о первом взятии Киева Святополком, о войне с ним и гибели самого Святополка.
У князя Владимира, согласно русским летописям, было двенадцать сыновей и как минимум десять дочерей! К моменту его смерти на власть могли претендовать Святополк (рожденный, скорее всего, от старшего брата – Ярополка Святославича, жену которого Владимир взял за себя после захвата Киева и убийства старшего брата), Ярослав, Борис, Глеб и Мстислав. Остальные были либо слишком молоды, либо просто, как Святослав, слабы. Был ли Мстислав именно его сыном – сомнительно. Есть версия, что у князя Владимира был еще младший брат, тоже незаконнорожденный Сфенг, правивший по воле отца в Тмутаракани, и именно его сыном был Мстислав Тмутараканский. Такая версия объясняет множество несуразиц в событиях, описанных летописями, но пока не является общепринятой.
После женитьбы на шведской принцессе Ингигерд, которую на Руси называли Ириной, Ярослав при помощи варяжской дружины смог окончательно захватить Киев, поделив с братом Мстиславом Тмутараканским Русь на две части. После смерти Мстислава Ярослав остался единственным князем Руси, и в ней на многие годы установился мир.
Ярослав Владимирович известен нам прозвищем, данным ему Карамзиным: Мудрый. Он действительно был мудр в своей последующей политике. Постепенно вернул Руси все утерянные земли, дал первый писаный свод законов – Русскую Правду, построил множество храмов, открыл множество школ для обучения грамоте детей, не жалел средств на переписку книг, собрал большую библиотеку, основал несколько городов, в том числе Ярославль и Юрьев (Тарту)…
А еще князь Ярослав Мудрый знаменит браками своих детей. Сам он был женат на дочери шведского короля Олава Шётконунга, сестру Добронегу выдал замуж за польского короля Казимира, старшего сына женил на сестре английского и датского короля Кнута Могучего, сыновей – на германской, английской, византийской принцессе Ирине Мономах, по имени которой его внук Владимир стал звать себя Мономахом. Но особенно известны браки его дочерей. Елизавета (Эллисив) была королевой норвежской, а потом датской, Анастасия – венгерской, а Анна Ярославна стала супругой французского короля Генриха и правила после его смерти в качестве регентши при своем сыне Филиппе много лет. Есть еще данные о старшей дочери Ярослава Агате, которая была замужем за английским принцем, но данные мало изучены.
Таким образом, Ярослав Владимирович породнился практически со всеми королевскими дворами Европы, что, несомненно, помогало ему поддерживать мир вокруг Руси.
Знаменит князь своим строительством, тем, что сам любил книги и открыл множество школ для обучения детей разных сословий, что тратил огромные средства на переписку и создание новых книг, даже собрал большую библиотеку, найти которую еще предстоит.
Скандинавы называли нашего князя Злым Хромцом, Карамзин назвал Мудрым. Нам виднее, не так ли?

Лучина едва тлела, встать бы да зажечь новую, а то и свечу взять, но монах так увлекся своим делом, что не замечал даже полумрака, в котором работал. Некогда отвлекаться, игумен велел закончить работу к следующему месяцу, видно, обещал кому-то. Чернец выводил букву за буквой, работая споро и… не заглядывая в текст, который должен был переписать.
Услышав скрип отворяемой двери, он вздрогнул, с кончика старательно очиненного пера сорвалась капля только что набранных чернил и растеклась по пергамену противной кляксой! Как ни старался промокнуть ветошкой, все одно – клякса осталась, теперь только ждать, пока высохнет, а потом осторожно скоблить ножиком и писать сверху. Это опасно, чуть поторопишься, и на месте кляксы выделанная кожа разлохматится, следующие буквы выйдут расплывчатыми, грязными… Даже если дождаться, когда клякса высохнет, пятно будет заметно.
Расстроенный чернец сунул перо в подставку, чтоб не испачкало еще что, и выпрямился. Хотелось расправить плечи, потянуться, но стоило оглянуться на вошедшего, как всякое желание что-то вольно делать пропало, теперь хотелось только исчезнуть с глаз посетителя. В келью вошел сам игумен Никон.
Ему не надо было объяснять, что произошло, игумен прошел к высокому столу, за которым работал переписчик, и бегло проглядел написанное. То, что его лицо побагровело, а потом пошло белыми пятнами, не смог скрыть даже полумрак кельи.
– Ты что же это делаешь?! Что написал?! Кто тебе такое позволил?! – Голос высокого старца громыхал, казалось, на всю обитель.
В дверь заглянул келейник игумена и тут же испуганно скрылся: уж больно рассержен был настоятель. Что могло так вывести его из себя? Нестор всегда писал четко и красиво, что же чернец наделал в этот раз? Кляксу посадил – так велика ли беда, высушить да подтереть… Нет, игумен слишком сердит, здесь не в кляксе дело… Тогда в чем?
А из кельи доносилось:
– Вон! Не смей подходить к пергамену! Вон!!!
Нестор спокойно встал из-за стола и вышел, едва не сбив открывшейся дверью келейника с ног. Тот испуганно таращился на ставшего вдруг опальным монаха-переписчика. Монах кивнул в сторону кельи, словно приглашая и невольного свидетеля испробовать на своей шкуре гнев настоятеля.
Очень не хотелось келейнику даже заглядывать в келью, но пришлось. Игумен стоял, в полумраке вглядываясь в текст на пергамене. Коротко оглянувшись на вошедшего, бросил:
– Засвети!
Монах кинулся искать свечу, но потом вспомнил, что переписчикам много свечей не дают, потому они к концу месяца остаются только при лучинах. Видно, и Нестор светил так же. Пришлось зажигать лучину, вставив ее в светец, келейник вопросительно посмотрел на игумена: что еще потребует? Но тому было не до чего, высокий седой старец приник к написанному тексту, вглядываясь в него и даже шевеля губами от усердия.
Немного погодя он поднял голову, с трудом оторвав глаза от текста, и распорядился:
– Позови… этого…
Келейник бросился за дверь искать Нестора, моля бога, чтобы тот только никуда не запропастился. Чернеца и впрямь не было подле двери, и в конце коридора тоже не видно. Куда это он делся, ведь на улице холодно?
Нестор стоял у крыльца, закинув голову, и следил, как падает мягкий, пушистый снег. На его волосы налетело уже много снежинок, бороду и плечи тоже покрыли пушистые хлопья, но чернец, казалось, не замечал, что мокнет, что непогода, он любовался серым небом и падающими снежинками, ловя их на немалую, сильную, как у простого смерда, ладонь.
– Слышь, иди, игумен кличет. – Заглядывая в лицо поднимавшемуся по скрипящим ступенькам крыльца чернецу, келейник полюбопытствовал: – Чего написал-то? Кричал игумен, а теперь вон читает…
– А! – отмахнулся тот. – Скукота писать одно и то же, написал своими словами.
– Чего?! – ошалел спрашивающий. Где это видано, чтоб переписчики своими словами писали?! Ежели так всякий станет, что получится?! Прав игумен, что кричал, есть за что. Все, не видать теперь Нестору переписывания книг, оставалось только узнать, какую епитимью наложит на него за своеволие настоятель.
Но, к великому удивлению всех иноков обители, никакой епитимьи не было, игумен строго поговорил с чернецом и посадил уже не переписывать, а самому писать тексты! Такого еще не бывало… И свечей Нестору выдали с избытком, и пергамена приказано не жалеть. А того же келейника приставили, чтоб всякую надобность исполнял, какую Нестор скажет, но не мешал в работе. Чудно…

Келейник в очередной раз принес дрова в маленькую келью. Очень хотелось поговорить, но Нестор целыми днями молчал, все так же старательно выводя букву за буквой и временами протирая усталые глаза. И сколько можно писать? Так и ослепнуть недолго.
Вечерами к нему приходил игумен, и два монаха подолгу вели неспешные беседы. Видно, что-то такое хорошо понимал Нестор, что Никону было интересно с ним разговаривать. Говорили тихо, потому келейник не слышал о чем. Подозрительно это, ведь сам игумен не так уж давно был митрополитом Иларионом, да только при жизни его покровителя князя Ярослава. А как тот помер, так и Илариона тоже попросили вон, прислали из Царьграда митрополитом снова грека, и потекло все как раньше.
Иларион постригся в Печерской обители, стал Никоном, а теперь вон новую забаву нашел – с Нестором беседовать. Келейнику очень хотелось узнать, о чем ведут тихие беседы игумен с чернецом, а еще – что же такое пишет этот самый Нестор, что с ним носятся, точно с красной девкой.
Однажды это удалось. Келейник зашел, когда Нестору понадобилось выйти вон по нужде. Пока тот ходил, он взял со стола сохнущий лист, на котором Нестор только что вывел витиеватую прописную букву. «…откуда есть пошла… Земля Русская…», прочитал келейник. Удивленно покачал головой: да уж, такого раньше не писали… И едва успел положить лист на место, услышав шаги хозяина кельи.
Не хотел подавать вида, что прочитал написанное, но не смог.
– Ты, выходит, про Землю Русскую пишешь?
– Пишу, – согласился Нестор не обижаясь, что келейник что-то увидел. Тот чуть осмелел:
– Это тебе игумен велел?
– Я сам начал, а потом святой отец на путь истинный наставил.
– А вот ежели ты неверно что напишешь, будут после думать, что так и было?
Нестор задумался. Прав келейник: его ошибка может ввести людей в обман через много лет. Потом махнул рукой:
– Не выдумываю я, пишу только то, что до меня писано другими.
– Как это?
– А так, многое прочту, а потом перескажу своими словами.
– Так зачем ты и нужен, если чужое пересказываешь? Можно просто переписывать!
Нестору не хотелось спорить с келейником, он поморщился:
– Мне многое и Никон рассказывает, он при князе столько лет пробыл, небось ведает, что у того творилось.
Келейник помнил, что Никон действительно много лет был сначала духовником князя Ярослава еще в Берестове, наверное, и впрямь многое знает. Но снова засомневался:
– А ему кто рассказывал, князь?
– Вестимо, князь.
– А к чему князю о себе дурное говорить? Он, небось, только хорошее и сказывал.
Выручил Нестора от дотошного вопрошальника только приход самого Никона, его келейник боялся пуще огня, а потому спешно исчез.
Он-то исчез, а заданные вопросы остались. Действительно, как писать, чтоб правда в написанном была? Да и может ли быть эта правда, ведь каждый видит и запоминает только то, что хочет видеть и помнить? А летописцу каково? Всякий князь себя хвалить будет, а монаху либо против его воли идти, либо не все как было писать…
Нестор не знал, что еще очень-очень много раз зададут себе этот вопрос люди, кто читая чьи-то записи, кто их создавая. Где правда, все ли было так, как написано? Кто прав, а кто виноват?
Тяжелый труд у летописцев, не только потому он тяжел, что глаза устают и спина затекает от работы, а скорее потому, что ошибиться не имеют права. Одна надежда – что были честны те, кто писал до него, и те, кто рассказывал ныне. А еще на то, что не он один пишет, если у него неправда будет, так другие поправят.

Чернец вздохнул и, осторожно набрав на кончик очиненного пера капельку чернил, вывел первые слова: «В лето…» Работа продолжилась.
Кажется, куда как труднее писать о том, что было в стародавние времена, никто ничего не помнит, не может рассказать… Приходится читать все, что только писано другими, выбирать из этого самое достоверное и записывать заново. Только кто знает, что достоверно, а что нет? И все ли удается прочитать?
Но эти сомнения оказались ничем по сравнению с теми, что настали, когда дело дошло до записи событий ближних… Дивился Нестор: вроде не так давно и было, многие живы из тех, кто рядом с князем Ярославом жил и трудился, а задай вопрос – так глянут, что в другой раз и не подойдешь!
Он хотел писать сначала о том, что люди еще помнят, потому спрашивал и спрашивал. Скоро с ним совсем перестали разговаривать. Тогда Нестор обратился к наставнику. Кому как не Никону знать о князе Ярославе Владимировиче больше других живущих, ежели он столько лет не просто рядом был, а исповеди княжьи слушал и епитимьи накладывал. Небось все о его тайных думах ведал…
Зря надеялся Нестор, что Никон ему в этом поможет. Тот только посмотрел странно и неожиданно задал вопрос:
– А давно ли ты, сын мой, на исповеди был?
– Третьего дня, – подивился чернец.
– У кого?
– У отца Емфимия, вестимо, к нему хожу…
– Не спросить ли мне отца, о чем ты с ним говорил?
– Да как же можно?! Тайна это.
– Твои тайны выпытывать нельзя, а княжьи, выходит, можно?
Нестор встал, как громом пораженный, а игумен дальше и говорить не стал, оставил чернеца стоять столбом. Тот долго после перед образами поклоны бил, прося прощенья за глупость свою и несуразность. Потом еще долго не мог заснуть, все мыслями возвращаясь к ответу игумена Никона.
И вдруг его ужаснуло: выходит, тот человек, что о князе Ярославе многое знал, никому ничего не расскажет? А как же тогда писать?! До самых третьих петухов эта мысль не давала заснуть Нестору.
А утром его позвал к себе Никон.
Главное, что вынес из этой беседы Нестор, – ежели с душой и чистым сердцем к делу подходишь, то Господь не даст неправду написать, рука сама что надо выводить будет. Потому временами и заполнял инок рассказ о делах давних и недавних тем, что по его разумению быть до́лжно. А так или нет было – время рассудит…

Уже крепко сел князь Владимир Святославич в Киеве, сначала прогнав, а потом и вовсе убив своего старшего брата Ярополка Киевского, все вокруг признали его власть. Можно бы и успокоиться. И его жене Рогнеде тоже, а она все копила и копила обиды на мужа.
Полоцкая княжна и без Владимира должна была стать киевской княгиней, ее сватал тот самый Ярополк. К чему Владимиру понадобилось звать за себя Рогнеду, зная, что та уже сосватана? Красавица? Так мало ли таких на Руси? Норов княжеский? Тот норов всем боком вышел.
Рогнеда надменно отказала робичичу, ответствовав, что хочет пойти за Ярополка. Владимир взъярился, захватил Полоцк, обесчестил Рогнеду на глазах у ее родителей, убил Рогволода и его жену, обоих братьев непокорной полочанки, а затем все же взял ее за себя. Но взял на правах добычи, без брачного пира, без почитания обычаев предков.
С того дня затаила Рогнеда обиду в сердце.
Но женское сердце загадка, забыть бесчестье и гибель родных не смогла, а синеглазого князя-насильника полюбила. И дети пошли: сначала двойняшки Изяслав и Мстислав, который умер младенцем, потом Ярослав, Всеволод, Предслава… А князь был ласков, горяч. И красив, одни синие, как весеннее небо, глаза и алые чувственные губы чего стоили!

Не все в порядке оказалось у одного из сыновей Рогнеды – Ярослава.

– Глянь-ко, с ногой что не так? – Шепот повитухи был свистящим и перепуганным.
– Не, пройдет!..
– Смотри, княгиня с нас шкуру-то сымет, коли что упустим.
– Ништо, спеленаем потуже, выровняется.
Мальчик не знал, что это о нем, о его «неправильной» ноге. Для него все слова еще были пустыми звуками, но уже пришла и больше не отпускала боль. Она сопровождала каждое пеленание, каждое прикосновение к больной ножке…
Повитухи ли недоглядели, или никто не был виноват, только остался Ярослав на всю жизнь хромцом. Думали, что и вовсе ходить не сможет.
Смог, пересилил свою всегдашнюю боль. Помог в этом Блуд – кормилец и защитник на многие годы. Он был воеводой у предыдущего князя Ярополка, помог Владимиру обманом выманить своего князя из Киева, а потом из Родни, где тот укрылся. Конечно, Блуд прекрасно знал, что за этим последует, Владимир попросту убил Ярополка. Но сделать Блуда своим воеводой не мог, не по правилам.
Тогда князь предложил воеводе стать кормильцем (воспитателем) маленького Ярослава. Кормилец должен находиться рядом с княжичем всю жизнь, оберегая и наставляя. Именно благодаря Блуду сложился характер Ярослава, во многом весьма противоречивый, но благодаря Блуду же князь вообще встал на ноги, не оставшись вечным калекой-сидельцем.

Блуд некоторое время смотрел на маленького Ярослава чуть прищурившись, потом посопел и хмуро поинтересовался у мамки:
– Не ходит?
– Не… сиделец он.
– Чего?
– Да, видать, при рождении что повредил, али после не так взялись. Только на правую ножку не встает. Зато ползает ловко.
Ярослав действительно передвигался, шустро перебирая ручонками, но и тут как-то бочком, стараясь поменьше опираться на калечную ножку. Он подполз по толстому ковру ближе к Блуду и поднял на гостя голову. Хотя какой теперь Блуд гость, если князь Владимир ему поручил воспитывать своего второго сына?
На бывшего воеводу глянули такие по-детски доверчивые глаза, что бывалый воин дрогнул, почувствовав, что этот малыш такой же изгой среди остальных, как ныне он сам среди Владимировых прихвостней. Блуд вдруг понял, что навсегда связан с этим мальчонкой, будет оберегать и защищать его, сколько хватит сил. Подхватил малыша на руки, хотел поставить на ножки, но вовремя сдержался, напротив, подкинул повыше, поймал, крепко держа под мышки. Ярослав заверещал от восторга, засучил в воздухе голыми пятками. Вокруг мальчика только няньки, те ни за что такого не сделали бы, а отец к нему не захаживает, не любит или боится ущербности сына…
С этой минуты и зародилась меж двумя такими разными людьми – взрослым, умудренным житейским опытом, теперь уже бывшим воеводой и калечным малышом-княжичем – взаимная привязанность. Блуд стал для Ярослава дороже собственного отца, во многом помог ему, во многом повлиял на характер и поступки будущего великого князя. Не всегда достойно, не всегда так, как надо, но кто знает, как сложились бы нрав и судьба Ярослава Владимировича, прозванного потомками Мудрым, не окажись с малых лет его воспитателем бывший воевода Блуд? А вместе с Ярославом и судьба всей Руси.

– Княгиня! – Девка осторожно тронула за плечо недавно заснувшую Рогнеду. Та подскочила, села, испуганно тараща глаза:

– Что?! С детьми что?
Девка наклонилась ближе к уху, что-то зашептала. Рогнеда, даже не дослушав, бросилась вон из ложницы, босая, раздетая. Девка следом, по пути накидывая на плечи хозяйки большой плат – негоже княгине бегать даже по терему простоволосой и с голыми плечами. Конечно, хороша хозяйка, слов нет, но не казать же даже такую красоту чужим людям!
– Куда?! Не пущу! – Рогнеда загородила путь Блуду, державшему в руках сверток.
– Ты что? Не кричи, дите разбудишь! – Блуд оторопел от ее наскока и просто не знал, что сказать.
– Куда ты его? – уже почти беспомощно спросила Рогнеда.
– Ты хочешь, чтобы сын ходил?
Ответом был только кивок, княгиня смотрела на воспитателя своего малыша широко раскрытыми глазами. По тому, как бережно держал завернутого во множество пеленок и одеял Ярослава его кормилец, женщина уже поняла, что ребенку ничего не угрожает, но все равно отпустить маленького сынишку даже с Блудом куда-то в неведомое не могла.
– Я человеку снесу, он посмотрит, слово скажет, потом будем дальше думать.
– Я с тобой!
Блуд отрицательно покачал головой:
– Нельзя, при тебе и говорить не станет. И потому как княгиня, и потому как мать. – Видимо, на лице красавицы Рогнеды отразилась такая мука, что Блуд не выдержал и уже мягче добавил: – Вернусь, все подробно расскажу. Иди в свою ложницу, негоже так-то разгуливать. Иди.
Молодая женщина послушалась, отправилась к себе, низко опустив голову, но через шаг остановилась, глядя вслед уносившему ее дорогого сыночка кормильцу. Девка рядом переминалась с ноги на ногу на студеном полу, холодно все же, зима. А Рогнеда не замечала ни холодных досок под ногами, ни тянувшего откуда-то ледяного сквозняка, ее глаза провожали драгоценный сверток в руках у Блуда. Только когда тот скрылся за глухо хлопнувшей дверью, она вздохнула и наконец отправилась обратно в ложницу – ждать возвращения кормильца. Совершенно озябшая девка поспешила следом.
Блуду было очень жаль такую красивую, такую норовистую княгиню. Ничего, еще два сына есть кроме Ярослава, может, и другие будут… – почему-то успокоил он сам себя, словно это его забота – рождение наследников князя Владимира.
Но раздумывать некогда, мало ли кто еще по пути попадется, надо скорее в каморку к Славуте, куда, небось, и волхв уже пришел… Сам виновник всех переполохов спал внутри свертка, сладко посапывая и не ведая, что творится вокруг него.

Двор заливал свет полной луны, желтоватой, в пятнах, на ней вроде даже человечий лик виднелся. Блуд и раньше не слишком любил круглую луну, а теперь так вовсе поежился. Хорошо, что идти недалеко. Славута ведал у князя Владимира лошадьми, а потому его избенка стояла совсем рядом с конюшней. В ней устойчиво пахло конским потом, кожей от упряжи и какими-то травами – Славута умел понемногу лечить и животных, и людей. Но не к самому Славуте на сей раз спешил Блуд, а к его необычному гостю, уже пришедшему по просьбе бывшего воеводы.
От дыхания изо рта вырывались клубы, снег под ногами поскрипывал на морозе. Где-то далеко лаяла собака. Этот лай в ночи всегда вызывал у Блуда тоску, словно он оставался один-одинешенек в целом мире. За первой забрехала вторая, подхватили еще несколько. Потом лай вдруг смолк, видно, псы убедились, что возмутительнице спокойствия просто что-то приснилось. В собачьем братстве всегда так, они сначала поддержат на всякий случай, а потом разом успокоятся.
Стараясь не трясти драгоценную ношу, чтобы Ярослав не проснулся и не заорал во все горло, как он это умел, Блуд торопился к избе Славуты. Хозяин, видно, ждал под дверью, распахнул сразу, необычный гость и стукнуть не успел. Кивком показал на вторую открытую дверь.
Из стылых сеней Блуд шагнул внутрь небольшой избушки. Славута жил один, а потому много места не имел, одному-то что, одному и каморки хватит, зато отапливать легче. Конюх пропустил воспитателя с его ношей внутрь, а сам поторопился выйти обратно в холодные сени.
Внутри было темно и тихо. Сначала даже показалось, что никого нет, но, как только глаза чуть привыкли, Блуд увидел на лавке подле стола высокого, крупного человека. Его волосы были с легкой проседью, а потому выделялись по сравнению с седыми усами и бородой. Это поразило Блуда: обычно наоборот, борода и усы остаются темными, когда голова уже седа.
Но раздумывать некогда, да и ни к чему, не за тем пришел. Человек встал, чуть склонил голову в знак приветствия:
– Здрав будь. Давай своего княжича, посмотрю его ножку…
Блуд не удержался, чтобы не покоситься на Славуту, поспешно закрывшего за ним дверь в избу – экий болтун! Просил же не говорить, что за дитя, думал выдать за своего внука. К чему княжью тайну всем выбалтывать? Достаточно и того, что глупые мамки языками молотят, точно птицы крыльями на лету.