Ей уже приходилось здесь бывать два раза. Когда рождалась Наташка и когда Витька с Вовкой. А когда на свет появился Лешка, она была слишком мала, и к тому же болела ветрянкой. Ее перемазали зеленкой и оставили у тети Ксаны. Отец ушел один, а вернулись они вдвоем с матерью и принесли с собой мяукающий сверток, перевязанный голубой лентой. К свертку нельзя было приближаться из-за ветрянки, и только через две недели Ганна увидела кукольное личико брата. Ей даже разрешили немного подержать его, туго замотанного в пеленки, на руках. Но ей это не понравилось. Для чего только люди рожают детей? Она спросила об этом у отца, но время выбрала неудачно – как раз пришли гости, родители вместе с ними как раз сидели за столом.
– А тебе разве не нравится новая куколка? – отсмеявшись, фальшиво пропела мамина подруга тетя Нина. На ней было платье цвета зеленки и зеленые, как леденцы, сережки. И шепелявила она, словно у нее во рту был ядовитого цвета леденец – может, поэтому она так приторно сладко говорит? А детей у нее вообще никаких нет, потому что она умеет устраиваться, сама так сказала маме, Ганна слышала. – Живую-то нянчить интереснее, а, Гануся?
Она промолчала. Ни к чему этой зелено-леденцовой дуре знать, что Ганна вообще не любит играть в куклы. Только для вида она купает в пластмассовой ванночке головастого пупса и поит чаем из игрушечного сервиза кудлатую куклу. Так полагается для девочки, так делают все девчонки в детском саду. Но самой Ганне больше всего нравятся книги, шершавость их переплетов, их особый, тонкий запах и привычное чудо, когда мелкие букашки-буквы складываются вдруг в слова.
Книг в доме маловато. В тумбочке под телевизором хранятся брошюры отца: «Что нужно знать водителю первой категории», «Правила дорожного движения», «Дорожные знаки». Книги матери: «Домоводство», «О вкусной и здоровой пище», «Сварим суп из топора». Больше всего книжек Ганны – с картинками и крупными буквами. Но она их уже прочитала. Уже перечитала, конечно, не раз. Читать ее научила тетя Ксана, у нее много книг, все уставлено ими от пола до потолка, и взрослые, и детские, и чего только нет! Это потому, что тетя Ксана – учительница. Она преподает литературу, но не в школе, а в институте. Институт – высшее учебное заведение. Раньше, когда Ганна слышала эти слова, особенно если кто-то произносил загадочно-сокращенное слово «вуз», институт представлялся ей огромным серым домом, стоящим на высокой горе. Однажды тетя Ксана взяла девочку с собой. Институт оказался вовсе не таким, как виделось Ганне, но ей там все же понравилось, и вовсе не потому, что ей там улыбались, совали конфеты и гладили по голове. Больше всего ей понравилось то, как там относились к тете Ксане – все первые кидались к ней здороваться, все слушали, что она скажет, и смотрели на нее так, будто тетя Ксана была прекрасной принцессой. А она вовсе не была прекрасной принцессой, что и говорить, хотя Ганне тетя всегда казалась лучше всех на свете!
Да, тогда она, пятилетняя, осталась с тетей Ксаной. Сейчас ей пятнадцать, но и сегодня она предпочла бы тоже остаться дома, чем томиться здесь, в маленькой комнате, сырой и холодной, с грязно-белым кафелем на стенах и на полу. Только что неприветливая медсестра приняла у них тюк барахла – одежда для нового ребеночка и для мамы. «Новорожденная», как торжественно называют новую сестренку, уже шестая в их семье. Толстая тетка, дежурящая в кафельной комнатке, поздравляет отца, правый глаз у нее дергается. Она подмигивает или это от нервов? Должно быть, толстуха все же подмигивает, потому что вдруг разражается квакающим смехом. Отец не смеется. Он сидит на скамье, похожей на садовую, и рассматривает свои руки, они очень широкие, плоские, похожи на две лопаты. Под ногтями въевшаяся грязь. От его рук всегда пахнет соляркой, а ладони такие шершавые, что, если он погладит по голове, то волоски больно цепляются за эти шершавины. Впрочем, он уже давно не гладит по головам своих детей. Он устает на работе, и к нему нельзя приставать. Вот и сейчас у него усталые, полусонные глаза. Он не любит без дела смотреть по сторонам, смотрит всегда себе под ноги. Раньше, когда он возвращался из рейса, частенько выводил Ганну на прогулку, рассказывал ей, что видел, где побывал, передавал подарки от лисички-сестрички, мелькнувшей огненным хвостом и канувшей в придорожных посадках… Теперь, по его собственному признанию, он в рейсах смотрит только вперед, на аспидную ленту асфальта, исчезающую под колесами, словно пожираемую тупым, тяжелым рылом «БелАза»… Этот серый асфальт так долго отражался в его глазах, что они изменили цвет, стали серыми – а ведь раньше были голубые, как молодое весеннее небо!
Наконец мать появилась на пороге. Она очень бледна, с трудом переставляет отекшие ноги. Девушка в белом халате несет за ней сестренку. Происходит неловкий обмен – отец вручает медсестре гвоздички в целлофановой трубочке и коробку конфет, медсестра вручает отцу розовый кулек с младенцем. Что-то они непременно должны уронить, хорошо, если не ребенка, но никто не стремится им помочь. Мать стоит, привалившись к стене, криво застегнутое пальто топорщится, из-под меховой, уже чуть побитой молью шапки выбиваются прядки желтых волос. Ганна смотрит на мать почти со страхом. Ей совсем не нравится выражение ее лица. Сонное, мутное, ее лицо похоже на живот, а глаза – как два пупка. Запекшийся рот силится улыбнуться, но улыбка словно скользит по этому плоскому, незначительному лицу, ей не за что уцепиться, она может упасть на пол и разбиться вдребезги о затоптанный кафель…
Ганна одергивает себя – ей часто приходят в голову чудные вещи, она их немного боится, но и гордится ими, ведь это то, что отличает ее от других, дает сознание своей уникальности. Девочка делает шаг к матери, обхватывает руками, прижимается щекой к шершавой ткани пальто, и женщина выплывает из своего тяжелого забытья, целует дочь в теплый, гладкий лоб. Впрочем, это забытье не так уж тяжело для нее. Скорее это даже приятно – погружаться на время в теплое бездумье. Да и о чем ей думать? Домашние дела спорятся и без этого, по привычке, так и горят в умелых руках, а мысли еще неизвестно как повернутся! И страшно от них, и тоскливо, а главное, как ни думай, все равно не додумаешься до сути, до самого главного! Мысли – их не ухватишь за хвост, не приготовишь на обед, так лучше вовсе не иметь с ними дела!
Все вместе они выходят на улицу. За те сорок минут, что семья провела в приемном покое родильного дома, погода изменилась. Такое бывает в разгар весны – с утра вдоль тротуаров лежали груды почерневшего снега, дул холодный ветер и неслись по небу низкие тучи, а сейчас выглянуло солнце, побежали ручьи и заорали взахлеб невзрачные городские птахи. Ганне стало жарко в ее ненавистной шапке кроличьего меха, она с трудом развязала тугой узел под подбородком, махнула косичкой – хорошо! Мать взглянула строго, но слова не сказала, они уже подошли к такси. Шофер, молодой зубастый парень, курил, прислонившись спиной к прогретой солнцем кирпичной стене, и насмешливо смотрел на приближающуюся процессию. Потом втоптал окурок в сверкающую грязь и распахнул перед матерью заднюю дверцу. Мать с отцом уселись сзади. Что это, неужели Ганне выпадет редкое удовольствие ехать на переднем сиденье? Она расстегнула шубку, постаралась непринужденней усесться, перекинула косу на плечо. В зеркальце поймала взгляд таксиста, дружелюбный и веселый – и поежилась, по спине побежали веселые мурашки. Зачем он смотрит? Но таксист отвел глаза, заговорил с отцом, зазвучали знакомые слова: «килóметр», «искрá», «прогонные»… Два раза он задел рукой ее колено, переключая передачи. Но это нечаянно, нечаянно!
У подъезда встретилась соседка Анна Маркеловна, которую за глаза величали попросту Мегеровной. Обрадовалась, всплеснула руками, заголосила:
– А эти-то, эти! Нового буратину выстругали, домой несут! Что и говорить, справляешься ты лихо, как оладушки печешь! И то, большого ума не надо, а по мне, чем новеньких плодить, лучше б за готовыми-то последила! К Лешке опять учителка приходила, а близнецы окно в подъезде шайбой высадили, сквозняки гуляют, кто ж платить-то будет?
И пошла, и пошла… Мать только двинула плечом – дескать, не обращаю на тебя, карга, никакого внимания, но Ганна видела, что коричневые пятна на ее щеках стали ярче. А хуже всего то, что тот симпатичный парень, таксист, не уезжает, медлит что-то у подъезда и, может быть, все слышит! Застыдившись, она шмыгнула в двери, в пахнущую кошками тьму. Окно в подъезде, действительно разбитое, забрано было фанерным щитом.
На дворе то хмурился, то расходился в сияющей улыбке апрель, коммунальщики с удовольствием отключили отопление. Бабуся, встречающая процессию в прихожей, была во фланелевом халате, сверху – стеганая душегрейка, переделанная из старой отцовской куртки, на ногах гамаши, на шее мохеровый шарф. Она топталась на пороге, и лицо у нее было напряженное. А с чего расслабляться-то? В трехкомнатной квартире жили трое взрослых и пятеро детей. Теперь – шестеро. Есть о чем призадуматься!
Ганна с сестрой Наташкой, пожалуй, еще не в самом худшем положении. Они делят самую маленькую, но и наиболее уютную комнатку, выходящую на захламленную лоджию. Напротив, в комнате побольше, втроем теснятся мальчишки, там высится двухъярусная кровать близнецов, там есть шведская стенка, а в притолоку вкручены кольца, чтобы подтягиваться. Родители живут в «зале», в большой комнате. У всех одноклассников Ганны эта комната – что-то вроде святилища, семейного алтаря. Там искрится в серванте хрустальная посуда и таятся фарфоровые безделушки, слабыми бликами отсвечивает полированная мебель, сдержанно мерцает серый экран телевизора. Кое-кто прикрывает экран вышитыми салфеточками, чтобы не испортился от света. На окнах тюлевые занавески, на подоконниках фиалки, на полу – толстый ковер. Ни у кого из одноклассников Ганны нет больше одного брата или сестры, а большинство – единственные дети в семье. Вольно же их родителям расставлять по полочкам фарфоровых собачек, вот в комнате у родителей Ганны ничего подобного нет, а есть целая гора старых, но выстиранных и выглаженных пеленок на пеленальном столике и составные части младенческой кроватки. Они лежат вразнобой прямо на полу, на облысевшем паласе. Мать видит это и сразу начинает кричать.
– Ой-ей-й, да что ж ты кроватку не собрал-то? Я ж говорила, я ж и по телефону тебе напомнила, все как об стенку горох, ну, куда мне ее теперь? Куда?
«Ее» – это новую сестренку. Она моментально просыпается и ударяется в рев. Бабуся сразу же смывается с поля боя, она боится, как бы и ей не досталось – почему не напомнила зятю о необходимости собрать кроватку? Она уходит в прихожую и принимается вытирать грязные следы с линолеума, как обычно, бормоча что-то себе под нос. Бабуся живет в кухне, молится Богу, что нарисован на темной иконе. Каждый вечер стоит на лоскутном коврике коленями, крестится, шепчет невнятное:
– Яви дивную милость Твою, Спаситель уповающих на Тебя от противящихся деснице Твоей, храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, от врагов души моей, окружающих меня…
Она спит на сундуке, который привезла с собой из деревни. Время от времени заходит речь о том, чтобы купить для бабуси диванчик, но дальше разговоров дело не идет, лишних денег в семье не водится, да и диван просто так не купишь, нужно ходить по магазинам, записываться в очередь, отмечаться, а кто будет этим заниматься?
Ганна тоже уходит, тихонько пятится на кухню. Там сидят близнецы, непривычно притихшие. Они своими руками сделали маме подарок – акварельную мазню на альбомных листах. Наташка и Лешка пока еще в школе, а Ганна учится во вторую смену, ей через час выходить. Ганна поглядывает на часы, потом возвращается в комнату к родителям. Те уже помирились: отец собирает на полу кроватку, мать распеленала и кормит маленькую. Ребеночек кажется очень маленьким рядом с огромной, испещренной синими прожилками грудью, он жадно чмокает, беспорядочно движутся его тоненькие ручки и ножки, и Ганна вдруг чувствует тошноту, привкус съеденной на завтрак яичницы…
Ей никто не ответил на этот вопрос в детстве, но зачем, зачем родители делают это? Неужели есть какая-то радость, какое-то удовольствие в том, чтобы заводить детей? Говорят, рожать очень больно, хотя мать никогда не упоминает о пережитых страданиях. Но после она всегда хворает, да и потом, с каждым новеньким ребеночком у нее немного изменяется выражение лица, и сейчас вот она очень похожа на корову. Жвачное животное, аппарат для производства молока!
Она кормит ребенка и не замечает старшей дочери, застывшей в дверях. Зато девочку видит отец. Он встает с корточек, направляется в коридор, что-то деловито бормоча, вроде пошел за нужным инструментом. Но он оттесняет Ганну из дверного проема и, подталкивая в спину, ведет в ее комнату. Он не знает, что случилось с Ганной, не знает, чем может помочь, но знает – этого так нельзя оставить. Садится на кровать, ласково привлекает к себе дочь и усаживает ее на одно колено, даже начинает слегка покачивать, как делал, когда она была совсем еще маленькой… И единственной. «С горки на горку, в ямку – бух!»
– Чего ты? Ну, чего? – спрашивает он тихонько. Ох, беда-беда, как мало знает он слов, и все не по делу. Была бы здесь Ксанка, она бы помогла, поговорила бы с девчонкой. Она-то знает много всего, всю жизнь училась, теперь сама учит других – и откуда в семье взялась такая умница? Впрочем, отец прерывает ход собственных мыслей, и он сам не без мозгов, в школьном аттестате только «отлично» и «хорошо». Мог бы пойти учиться дальше, поступил бы в любой вуз, да не судьба была. Встретил Надюшку, красавицу-почтальонку, женился наспех, а там и заагукала в кроватке вот эта девица, невеста уже почти. Пришлось пойти крутить баранку, зашибать деньгу и все отдавать в семью. Для себя – ничего, никогда.
Он думал тогда – все еще можно исправить, это временно, это не насовсем, это пока малáя в кроватке мяучит. Оказалось – навсегда. Вот Ксанка, сестра, решила учиться, замуж так и не вышла. То ли, глядя на брата, не хотела заводить семью, то ли не польстился никто. Лицом-то она картинка, но вот кривобока, одно плечо выше другого, заметный горбик уродует спину, да и ноги колесом. Болела в детстве, едва не померла. Хотя были и у нее ухажеры, но Ксана предпочитала нянчиться с племянницей. А потом Надюшка как с цепи сорвалась, принялась штамповать ребятишек одного за другим, да еще раз двойней отличилась. Грех жаловаться, любой мужик был бы горд такими пацанами, но примешивается еще одно, странное, неприятное чувство…
«Втюрился, как рожей в лужу», – говаривала маманя, бойкая хохлушка, в честь которой назвал он свою первенькую. Да, так оно и выходит. Почтальоночка была тонкая, как травиночка, веселая, ласковая. Глаза у нее были чудесные – светло-карие, золотистые, и он подарил ей нитку янтарных бус на точеную шейку, и янтарики были точно как ее глаза. Но те бусы она давно не носит, они не сходятся на пополневшей шее, и в увесистой плоти уже не различить воздушный очерк той «травиночки». Да и не в том беда, так у всех… А вот недосмотрел он, пока ухаживал за своей Надюшкой, что и в головенке-то у нее пустовато. Еле-еле семь классов дотянула, а он-то десятилетку окончил! Дикие у нее бывают понятия, иной раз такое ляпнет, уши в трубочку сворачиваются! Ну, что уж теперь, жизнь, считай, прожили…
Он вспоминает о дочери – та примостилась у него на колене, и только сердце стучит, как у мышки. Все же чудно, как это у него рождаются девочки. Мальчишка, это понятно, это как бы твое продолжение, вроде ты сам, а девочка… Другой мир, незнакомая галактика, поди узнай, что у нее на уме!
– О чем ты думаешь? – спрашивает он осторожно.
Ганна вздыхает, прижимается к отцовской груди, утыкается в его красную шею. От него приятно-знакомо пахнет соляркой, и от этого запаха или от чего-то другого начинает щипать в носу.
– Думаю, где тут уместится еще одна кроватка, – выдает она, обводя рукой тесную каморку, куда и влезли только две койки да письменный стол. – Для Катюшки, когда она подрастет… Или им с Наташкой на два яруса кровать поставим?
Отец обнимает ее крепче и вдруг смеется, смеется ей прямо в ухо, так что Ганна вздрагивает.
– Ну-у, куда ты закинула! А если так скажем: вырастет Катерина, на твою кровать ее уложим?
– А я?
– А ты… Ишь, как за свою кровать беспокоишься! А ты у нас уж к тому моменту будешь студентка. Поедешь в Верхневолжск, поступишь в университет, будешь жить у тети Ксаны или в общежитии, как сама решишь. Вот и повеселела… Эх ты, пичужка! Давай-ка, собирайся в школу – если хочешь стать студенткой, нужно хорошо учиться…
Они расстались, очень довольные друг другом. Ганну тронуло ласковое слово, которыми у них в семье не разбрасывались, а отец решил, что не только утешил дочку, но и сделал ловкий педагогический ход. В самом деле, девчонка взрослеет. Однако он чувствовал – нужно что-то еще, нужно чем-то подкрепить и завершить разговор, но отвыкшие думать мозги ворочались тяжело. Полез в карман, достал и протянул Ганне потертую трешницу. Она посмотрела удивленно: три рубля немалые были деньги в их доме. Это же килограмм мяса!
– Потрать на себя, – сказал отец. – Купи что-то только для себя, поняла? Бусы там… И матери не говори.
Зелененькая бумажка исчезла в кармане школьного фартука, и тут только отец подумал запоздало, что нужно было поцеловать Ганну. Но та уже взялась за портфель, так что теперь было неловко…
На три рубля, что дал ей отец, Ганна купила в большом универмаге первые в жизни капроновые колготки и губную помаду, розовую. Тоже первую в жизни. И уж конечно, зря. Куда она пойдет с накрашенными губами? В школе это строго запрещалось. Правда, находились такие отчаянные, что нарушали запреты… Например, Ирка Цыплакова из их же восьмого «В», с ней каждый день повторялась одна и та же история. Каждый день она являлась в школу с начесом на буйной голове (прическа была зафиксирована сахарной водой), при полном макияже – «стрелки» до висков, ресницы врастопырку, резкие мазки румян на щеках по новой моде… Полные же свои губы она, не признавая полумер, красила исключительно в темно-бордовый цвет. Но увы, Иркина красота не цвела дольше третьего урока, именно в этот час «Ч» на пороге классной комнаты появлялась грозная завучиха по воспитательной работе Раиса Ивановна и привычно влекла Цыплакову в уборную, умываться. Вот была картина, когда низенькая, щуплая Раиса влекла за собой по школьному коридору высоченную, фигуристую Ирку, и та не упиралась, а только лениво тянула:
– Ну, Раиса Иванна… Ну, как вам не надоест…
– Это тебе как не надоест! – невозмутимо парировала завучиха. Через плечо у нее было перекинуто небольшое махровое полотенце, а в кармане платья-сафари, это все знали, лежало мыльце.
После экзекуции Цыплыкова, как ни в чем не бывало, возвращалась на урок. Надо признать, без неумело-щедрого макияжа она выглядела куда симпатичнее. Собственно, на это обстоятельство и напирала неугомонная Раиса, она-то знала толк в красоте. Раиса ведь преподавала еще и английский язык, а ведь всем известно, что «англичанки» всегда самые элегантные и ухоженные среди учителей!
В тот день, когда Ганна пришла в школу с накрашенными губами, привычный ход событий ненадолго прервался. Поднятая со своего места по кличу завуча Цыплакова не двинулась смиренно к выходу, но весьма ехидно заметила:
– А чего – все я да я? Вон у Марголиной тоже губы накрашены, ей-то ничего?
– Марголина, и ты туда же! – вздохнула Раиса. Ганна, не помня себя от смущения, встала, приготовившись уже к мысли, что и ей придется пройти тягостный путь от классной комнаты до женской уборной… Но Раиса, внимательно посмотрев на нее, махнула рукой, чтоб села, и снова напустилась на ябеду Ирку:
– Цыплакова, ты, как говорится, в чужом глазу соломинку видишь, а в своем бревна не замечаешь! У Марголиной губки розовым подкрашены, и мило, и красиво, и вполне прилично молодой девушке! А ты наваксилась, как… Как кондукторша!
В классе захихикали, хотя никто из этих детей не представлял, как выглядят кондукторши. Их давно заменили компостеры – тяжеленные механизмы с пружинными рычагами, пробивающие билетики честных пассажиров. Пройдет много лет, кондукторши вернутся в общественный транспорт, и почти все они, независимо от возраста и внешних данных, будут злоупотреблять декоративной косметикой… Почему? Зачем? Не могут же у всех у них быть проблемы со вкусом! Быть может, находясь целый день среди толпы, чаще всего среди толпы раздраженной и недоброжелательной, они невольно стремятся скрыть свое лицо под маской, защититься от сглаза, от повседневного и привычного, но не менее могущественного зла? Наверняка так оно и есть…
Одним словом, Ганну не только помиловали, но и даже как бы и поощрили. Знала бы Раиса, до чего доведут ученицу эти знаки взросления… Впрочем, разве повинна была губная помада фабрики «Новая Заря» в том, что однажды, по дороге из школы, Ганна зазевалась и едва не попала под машину? Цвел уже май, день клонился к закату, нежным теплом веяло от прогревшегося асфальта, и такое томление поселилось в девичьем теле, что тянуло, сладко ломило все суставчики. Привел Ганну в чувство визг тормозов и мужской голос, громко, с удовольствием произносивший ругательства. Но вдруг негодующий таксист замолчал, и уже с другой интонацией заметил:
– Ба-а, да это же старая знакомая!
Ну, «знакомая», это сильно сказано. Водитель оказался тем самым веселым парнем, что подвозил Ганну и семейство из роддома.
– Ты чего это под машину кидаешься? Жить надоело?
– Не надоело, – пробормотала Ганна. И снова по спине побежали веселые мурашки. Теперь стало ясно, что эти мурашки и томление – одного поля ягоды, и они что-то говорят Ганне, что-то сулят, намекают… Но что?
– Ну, садись, подвезу до дому, раз уж не задавил, – предложил парень, распахивая перед Ганной дверцу автомобиля.
– У меня денег нет, – смутилась она.
– А я с красивых девушек денег не беру, – подмигнул ей таксист.
Он помнил дорогу, ни о чем Ганну не спрашивал, а она глаз с него не сводила. Он спросил, как ее зовут, сам назвался Вадимом, и сразу стало легче общаться. Вадим сразу показался Ганне моложе и ближе, как будто был ее ровесником, одноклассником. Он недавно подстригся, на нем была клетчатая рубашка и голубые джинсы, и Ганна поймала себя на мысли, что с таким парнем неплохо бы показаться перед знакомыми девчонками, пускай обзавидуются… Но он даже к дому не подъехал, затормозил на обочине, подмигнул на прощание:
– Чао, бамбино!
И Ганна подумала, что никогда больше не увидит Вадима. Но ошиблась.

…Он ждал Ганну у школы. Она хотела сразу подойти к нему, поздороваться на глазах у девчонок, завести беседу, но, к счастью, у нее хватило ума дойти с подружками до угла, а потом вернуться – дескать, забыла кое-что. Показаться подружкам с интересным парнем – это было бы здорово, но если учителя и родители узнают, что она раскатывает в такси…
– Не хочешь съездить за город, природу посмотреть? – предложил Вадим.
– Ну-у, не знаю… Мне, наверное, домой надо.
– Успеешь, мы за часок обернемся. Погода-то какая! А за городом сейчас соловьи поют. Я знаю одно место, тебе понравится. Ручей, черемуха…
И Ганна согласилась, даже обрадовалась. Как нарочно, она сегодня одета не в душную школьную форму, а в «белый верх, черный низ», то есть в белую блузку и темно-синюю юбку. Волосы заколола в конский хвост, губы подмазала. Не школьница, а взрослая девушка, может быть, секретарша или продавщица…
Машина сорвалась с места, весело свистнул в открытое окно ветер, разметал Ганне челку, выдул из головы мысли и тревоги. До чего же хорошо!
Что она себе думала, интересно знать? Почему ей никто не объяснил, что не стоит девчонке ездить на машине с малознакомым мужчиной? Прежде всего этим должна была озаботиться мать, но… Ей было не до того, да и потом, матери и в голову не могло прийти, что ее пятнадцатилетняя дочь среди бела дня покатит куда-то с таксистом! Сказался недостаток прежде всего собственного жизненного опыта.
Надежде было без двух месяцев восемнадцать, когда она познакомилась со своим будущим мужем. Сходили в кино, на танцы два раза. Потом она поехала на каникулы в родную деревню Каменку, а Федор отправился за ней. Пришел к родителям знакомиться, привез торт и коньяк, батя покойный был очень доволен, такое уважение ему оказали. Федор сам заговорил о свадьбе, а разве не так полагается? Конечно, Надежда слышала о парнях, что норовят обмануть девчонку, и о девках, что поддаются. Но это не касалось ни ее, ни ее семьи, это все непутевые какие-нибудь, гулящие! Такая простая схема была в голове Надежды. Сообщить ее дочери она не торопилась – Ганна еще маленькая, лучше даже не заговаривать с ней о таких вещах, не наводить на лишние мысли, а то и впрямь охота появится!
Если бы только была тетя Ксана… Но Ксения Адамовна уже пять лет как переехала в Верхневолжск – преподавать в тамошнем университете. Она могла бы поговорить с племянницей, растолковать что к чему, хоть и была старой девой.
Наконец, как же в школе? А вот как: предмет под названием «этика и психология семейной жизни» был введен только с девятого класса, а Ганна пока заканчивала восьмой. Сведения о том, что происходит в этой самой семейной жизни, а также до семейной жизни и порой вместо семейной жизни, она получила от сведущих одноклассниц, из частных разговоров, из тетрадочек-«песенников».