Мокрый снег налипал на сапоги, отчего ноги становились тяжелыми, точно закованными в колодки, а подошвы норовили съехать на сторону и опрокинуть тело в растоптанную мартовскую слякоть. Снега никто не счищал ни теперь, ни во все время зимы, а тренировочный плац был засыпан мелкими камнями и огромными, неровными глыбами, не оставляя, куда ступить шагу; когда же Курт попытался намекнуть старшему инструктору, что его подопечным надлежало бы поднапрячься и привести территорию вокруг монастырского корпуса в порядок, тот нехорошо усмехнулся и заметил, что бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец, каковому следовало бы умолкнуть и исполнять, что велено. Велено было, как и всякий проведенный в этих стенах день, «бегом!»…
У стены Курт остановился, едва не упав, упершись в камень дрожащими ладонями и опустив голову; своих заляпанных липучей снежной кашей сапог он не видел – в глазах было темно. Горло горело, обжигая каждым выдохом, и даже при вдохе холодный весенний воздух прорывался в легкие режущими кипящими глотками. Привычного уже приступа тошноты на сей раз не случилось, но распрямиться не было сил и, что главное, желания – даже такой отдых настойчиво требовал своего продолжения, и организм не просил уже – повелевал не переставлять больше ноги, не тащить неведомо для чего вперед ноющее тело.
Когда при его появлении здесь старший инструктор посулил «истязать до потери сознания» и «гонять до кровавой блевотины», Курт счел это фигурой речи, в каковом предположении жестоко разочаровался в первый же день своего обучения. Выпитая вместо завтрака вода оказалась на снегу после того, как он нарезал десять кругов около корпуса. Сознание он потерял на тринадцатом круге, даже не успев подумать о символизме данного числа…
– Стоишь на ногах?
Голос звучал неведомо откуда, заглушаясь звенящей в ушах кровью, и того, как сквозь надсадный хрип выдавил «да», Курт почти не разобрал, зато четко до зубовной боли расслышал удовлетворенное:
– Славно… Тогда – бегом. Еще круг.
Возражать он не пытался, и полученному приказу подчинился не тотчас лишь оттого, что соскребал обломки сил; оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось – даже грез об отдыхе. Даже нехитрое по своей сути действие – отсчет дыхания – пробуждало боль почти физическую.
Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

* * *

– Ты все делаешь неверно, – пояснял его мучитель в первый день, когда, стоя на четвереньках в снегу, Курт пытался собрать легкие для очередного глотка воздуха. – Ты все время думаешь о том, что делаешь, а мозги ты должен держать пустыми, как выскобленный пергамент, чтобы вписать в них намертво то, для чего ты, собственно, бежишь. Навряд ли когда-нибудь ты получишь приказ пробежать пятнадцать миль и рухнуть на все четыре точки; ты пес Господень, а не сучка в течке. Приказ будет – мигом перевести дух и заняться делом.
– А кони на что? – обдирая горло каждым звуком, возразил Курт.
– Рухнул конь. Оказался таким же дохляком, как ты. Или пристрелили его. А для следователя с опытом работы вопрос и вовсе идиотский. Все, что угодно, может быть, и ты должен сохранять ясность рассудка и твердость в руках. А кроме того, вполне возможно, тебе придется и отдавать приказы другим, то есть, думать за пару-другую оболтусов, причем обдумывать детали операции ты должен будешь на ходу… Ну-ка, родословную Христа. На латыни и быстро.
– Не могу, – вытолкнул он с напряжением, и инструктор повысил голос:
– Таких слов не знаю. Что я велел вчера прочесть и запомнить?
– «Debes, ergo potes»^[2]…
– Верно. Это не просто врезано в камень над главным входом – всякий, кто проходит под этой надписью, должен столь же глубоко выцарапать это в себе, на лбу написать, если иначе не может усвоить. Кому это не по силам, тот через те же двери вылетает вон. Думаешь, ты в ином положении? Осознай одну простую вещь, Гессе: здесь ты не инквизитор. Там, за этими стенами, встреться мы по службе, ты, может, и будешь иметь право спорить со мной и отдавать мне приказы, но здесь – здесь приказываю я. Здесь мне плевать на твои полномочия, на твой первый ранг, на императорское благоволение и прочую хрень, здесь в моей воле решать, останешься ли ты в должности следователя вообще. Что? – с наигранным участием уточнил инструктор, когда Курт вскинул голову, глядя на него растерянно. – А ты мнил, что тебе прописали отпуск на альпийской природе?
– Вы не можете решать… – начал Курт, и тот оборвал:
– Могу. Для того ты и здесь. Все твои подвиги описаны в сопроводительных документах, Гессе, я знаю о тебе практически все; и какой вывод следует из этого? Вывод такой: тебя мне отдали, чтобы я решил, насколько готов ты к продолжению службы. В ней ты уже сошелся и еще не раз сойдешься с теми, кто перешибет тебя одним плевком, если ты не сумеешь противопоставить их силе – свою. Сила же твоя всего-навсего в выносливости и боевых навыках.
– Не только, – возразил Курт уже чуть увереннее и нахальнее.
– Да, – не стал спорить инструктор. – Еще ты умеешь заградить мозги от попыток в них залезть; и это тоже недурно, однако – как ты будешь это делать, если уже теперь не можешь натужить их даже для того, чтоб просто зачитать хорошо тебе известный кусок Евангелия?.. Любой мало-мальски неленивый малефик-мозгодолб сейчас мог бы сделать из тебя куклу, готовую по его приказу отплясывать нагишом на алтаре. И вот что ты должен уяснить: если я не увижу подтверждения хваленой двужильности, о которой такими восторгами кишит твоя descriptio^[3] – рекомендую твоему начальству отстранить тебя от оперативной работы. Сейчас я вижу, что ты не выносливей любого из моих парней. Чего я не вижу? не вижу смысла в твоем пребывании здесь; у меня и так есть чем заняться вместо того, чтоб расходовать время на доходяг. Сегодня день испытания, в который я вынесу свой вердикт – стану ли я натаскивать тебя вообще или вышлю обратно с припиской «не годен». Словом, Гессе, если служба тебе дорога, и остаток дней ты не желаешь провести в архиве в обнимку с чернильницей – бегом вперед; остановишься раньше, чем я велю, – прощайся со Знаком следователя на веки вечные. Итак, встал или собирай пожитки.
Он встал…
Десять кругов ада, медленно проползло в голове, когда его вывернуло наизнанку. Когда же сознание внезапно отключилось, подумать Курт не успел уже ничего.
– Будем считать, ты не безнадежен, – без каких-либо предисловий подытожил инструктор, когда он пришел в себя. – Продышался?
– Да, – отозвался Курт настороженно, и тот кивнул:
– Славно. Еще полкруга – до плаца. Бегом.

* * *

Утро следующего дня майстер инквизитор встретил полутрупом – каждая мышца трещала при малейшей попытке шевельнуться, ноги отказывались передвигаться вовсе, а покрывающие все тело синяки и глубокие ссадины, оставленные старшим инструктором при их недолгой стычке на плацу, вгоняли и без того ниспавший дух в состояние унылой тоски – стоило лишь задуматься о том, что каждый из этих ударов мог быть (и был бы в действительном бою) нанесен заточенным лезвием. До сих пор Курт почитал себя неплохим бойцом – и, надо сказать, не без оснований, возможностей испытать и подтвердить это практически была масса; и неспроста любой в Германии, от студента до капитана городских стражей (ну, кроме, быть может, господ рыцарей, коим, как известно, и адово серное озеро по колено…), рискнет столкнуться в драке с выпускником академии святого Макария лишь по суровой необходимости либо же по непроходимой глупости. С инквизитором лучше не связываться – и не только по причине страшной кары за покушение, это знает всякий. Знал и сам Курт – до вчерашнего дня, когда Альфред Хауэр объяснил, насколько глубоко было его заблуждение…
– Не стану понапрасну порочить ваших наставников, – заметил инструктор, пока Курт, кривясь и шипя, приседал и размахивал руками, пытаясь пробудить окаменевшие мышцы к жизни. – Для рядового следователя, быть может, этих умений и довольно – довольно, чтобы заломать рядового вояку; а малефики, они ведь частенько имеют гнусное обыкновение шляться в окружении доброй охраны, тебе ли не знать. И неспроста ведь в обстоятельствах чрезвычайных руководство обращается к кому?.. Верно, к нам. Когда речь идет о нешуточных вопросах, прибывает зондергруппа. Вот только наши парни посвящают этому годы, день за днем, а я должен сделать из тебя человека за три месяца; задача невозможная…
– Возможно все, – возразил Курт угрюмо, косясь на инструктора исподлобья. – Кроме того, позволю себе напомнить: если уж вы должны – следовательно, можете.
– А ты не умничай, – осадил Хауэр. – Я не смогу ничего, если ты станешь отлынивать и перечить.
– Не стану, – заверил он коротко. – Не приучен.
Прекословить Курт действительно перестал, возмутившись лишь однажды, когда инструктор, принарядив его в кольчугу, увешав оружием и снабдив тяжелой дорожной сумкой, скомандовал свое обычное «бегом». Пытаясь следить за словами и понимая при том, что обороты избирает не самые учтивые, Курт заметил, что отдавать приказы несложно, и сам он постиг сию науку в совершенстве, каковой факт несомненно даст прочувствовать майстеру инструктору, когда им доведется повстречаться в иных обстоятельствах.
– Не доведется, – безрадостно усмехнулся Хауэр. – Покомандовать мной вам не светит, майстер инквизитор, на оперативную работу меня не выпускают – берегут. Я умею делать хороших бойцов из таких вот олухов, и заменить меня некем… Намекаешь, Гессе, что я требую от тебя невозможного? Знаешь, всем здесь рано или поздно приходила в голову мысль, что Хауэр заплесневел, разгуливая по плацу и покрикивая на других. Ты не первый… Жди. Переведи дух – сейчас не помешает.
Инструктор возвратился спустя четверть часа – так же облаченным в тяжелую кольчугу, так же вооруженным до зубов, с такой же до отказа набитой сумой.
– Подержи, – сбросив мешок на руки Курту, предложил тот, ухмыльнувшись, когда он присел, едва не выронив. – Дабы ты не думал, будто я насовал туда перьев… А теперь – вперед. И учти: за каждый шаг, на который ты отстанешь, бежишь лишний круг.
Лишних кругов было три, но более всего убивало не это, а то, что Хауэр одолел и их тоже – все так же впереди. Когда Курт, пробежав последние шаги, повалился коленями в холодный снег, не запыхавшийся старший инструктор покровительственно хлопнул по плечу, заметив с одобрением:
– Ведь можешь. Можешь и больше, когда надо. А раз можешь, значит, впредь и будешь. А теперь, если не хочешь завтра плеваться кровью, поднимись на ноги и отдышись.

* * *

– Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба, – возьми себя в руки и заставь вдыхать медленно. В этом все дело, – пояснял инструктор наутро, когда Курт снова стоял на четвереньках в хрусткой снежной крупе, поднимая себя на ноги с невероятным усилием. – Потому ты сейчас готов издохнуть на месте, а я в силах говорить. Потому ты отставал. Натренировать ноги резво переступать – ерунда, не это главное; если ты решил, что я норовлю сделать из тебя бегуна на ярмарочную потеху, ты ошибся. Дыхание – вот за чем ты должен следить. Как певец на клире. Дыхание – средоточие жизни, Гессе, и от того, как ты дышишь, зависит и состояние твоего тела, и состояние духа. Вынуди разгневанного человека сделать несколько глубоких вдохов – и половина гнева уйдет. В бою лишь на минуту сбей дыхание…
– Знаю, – оборвал Курт довольно невежливо, и тот кивнул:
– Ну, хоть этому вас научили… Эти дни мы состязались в скорости, лишь чтобы показать тебе, что такое возможно – быстро, далеко и не уставая, однако впредь я стану обучать тебя не этому. Вот так, обвешанный железом и барахлом, человек может бежать целый день. Тронувшись в путь с рассветом, остановиться на отдых лишь вечером, и это не отголоски легенд о древних воинах, могущих взгрузить на плечи осадную башню. Я это могу. Поверь на слово. И мои парни это могут; кто хуже, кто лучше, но могут. Запомни еще одно. Это не выбито в камне, но должно быть прописано в твоем разуме, в памяти, в существе твоем, осознано и прожито. Человек может все. Создавая венец природы, Господь заложил в него многое, заложил главное – способность учиться, и учиться всему. Нужно лишь желание, время и верный подход, но – человек может все. Запомни. А теперь я поясню: я истязаю тебя этой, как тебе может показаться, бессмысленной беготней, потому что именно этот подход в твоем случае и является верным, если у тебя действительно есть желание учиться. Ты научишься правильно дышать, что пригодится в боях, каковых, я так мыслю, на твоем веку будет немало. Вам говорили в академии, что задача инквизитора не сводится к тому, чтобы уметь выстаивать по два часа в схватке?.. Плюнь и забудь. Чушь. Ты должен это уметь. Вот тебе пример. Ворвавшись в дом очередного малефика, ты видишь, что он один – ни стражи, ни наемников с невообразимыми мечами, ни арбалетчиков, лишь он один, вооруженный одним клинком. Правда, управляется с ним дай Боже… Ты убил на него четверть часа времени и уйму сил и, наконец, сумел пробить. Вот только твой меч не пускает ему кровь, а проходит сквозь него, как сквозь дым. Иллюзия. Злой, уже задыхающийся, ты вламываешься в следующую комнату, где этот самый малефик похохатывает над твоими потугами. И снова стычка. И – что? Снова иллюзия. Когда, в конце концов, ты доползаешь до него самого, он может брать тебя голыми руками.
– Случай из практики? – уточнил Курт кисло; инструктор усмехнулся:
– В практике – чего только не случается, Гессе, припомни лишь свое последнее дело. Да, ты запросил зондергруппу, однако же у тебя просто не было времени дожидаться ее появления. Когда наши парни прибыли, ты уже все закончил сам – пришлось. А если бы не повезло? Если бы нарвался на окруженного охраной некроманта, который тут же поднимает убитых тобой? А тебе надо взять его – хоть тресни? Сколько ты продержался бы в долгом бою с твоими академическими выкрутасами?.. Итак, это первое. Если не будешь отлынивать на плацу, при верно поставленном дыхании ты у меня за́мок в одиночку зачистить сможешь. Второе: эти пробежки вкупе с кое-чем другим попросту сделают тебя чуть сильнее физически; при твоем сложении этому грех не уделить больше внимания. Врожденная выносливость – это неплохо, однако и ее надо развивать и обучать. И третье. Самое важное. Когда ты сумеешь забыть, что за тобою надзирает инструктор, когда перестанешь считать круги, перестанешь думать, куда и как ставить ноги, как держать руки, когда ты вообще забудешь о том, что бежишь, – вот тогда наступит момент истины, Гессе. Наступит озарение. Ты сильно удивишься, но только после этого ты будешь чего-то стоить на плацу; хитрые приемы – это немаловажно, отрабатывать их ты у меня тоже будешь от зари до ночи, а если потребуется – то и от ночи до зари, но основная хитрость не в том, как повернуть руку или куда ткнуть клинком. Главное – в том, чтобы достичь этого озарения. В том, чтобы и во время боя не думать, куда ступить и как двигаться, чтобы дышать спокойно и свободно, в то время как противник будет обливаться потом и задыхаться; в том, чтобы не утратить четкость и выдержанность мысли, чтобы видеть каждое его движение, замечать оттенки его взгляда, от перемены в котором может зависеть твоя жизнь. Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно.
– И для этого – бег? – уточнил Курт, не скрывая скепсиса.
– Это не бег, – возразил Хауэр. – Это священнодейство. Как молитва. Не мне тебе рассказывать о монахах, стоящих на чтении по двое суток; и не всякий из них после этого падает без чувств – кое-кто кладет последний поклон, прячет четки и отправляется в монастырский огород, где копается еще целый день. Что дает им силу? Молитва? Помощь Господня? Душевный подъем – откуда он берется? Отсюда, – сам себе ответил инструктор, хлопнув по его груди ладонью, отчего Курт едва не запрокинулся снова в снег. – Сила Господня – это штука, может, и впрямь хорошая, майстер инквизитор, вот только Господь ее куда попало не растрачивает; к чему, если в самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить. Монахи это совершают при помощи молитв. И знаешь, что они во время этих молитв делают, Гессе? То же, что будешь делать ты, наворачивая круги по этой тропке. Они находят верный ритм дыхания. Произнося слова, чередуют звуки, вдохи и выдохи так, чтобы не пересыхало горло, не утомлялись мышцы языка и губ, а в итоге – не утомляются и они сами, потому что рано или поздно наступает это озарение. Тогда их молитвы произносятся сами собой, и сознание отслеживает уже не каждое слово в раздельности, а все сполна, одним ощущением. Когда же молитва окончена, когда он идет по своим делам, если по дороге ты заговоришь с ним – беседуя с тобою, он будет продолжать произносить все то же самое мысленно. Точнее, оно будет произноситься само. Оно просто будет. В нем.

* * *

– Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему.
На плацу все было так же – так же стоя на четвереньках, так же упираясь подрагивающими руками в снег, утоптанный до твердости льда поверх вмерзших в землю камней. Различие было одно – ко всему в довесок болели от удара ребра или колено, или поясница, или едва не свороченная набок челюсть, или все это вместе…
– Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием – телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль – да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но – не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?
– Тренировался, – выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. – Как было велено.
– Не похоже, – отозвался Хауэр скептически. – Спал – в это охотно верю… А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас – еще глупее, потому что снова злишься… Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.
На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:
– Виноват. Увлекся.
– И это все? – уточнил инструктор с подозрением. – Прекословить, хорохориться, огрызаться – не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно бо́льшая часть времени уходит на пререкания с курсантами.
– Я уже не курсант, – болезненно усмехнулся Курт. – И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo^[4], их надо слушать. Пререканий не будет.
– Жаль, – вздохнул Хауэр показно. – Это в своем роде даже забавно… Что ж; коли так, Гессе, бегом круг – и снова на плац. Я жду здесь.

* * *

– «Волчий шаг». Знаешь, что это?
– Теоретически, – отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.
– Заметно, – покривился инструктор, отступив в сторону. – В этом тоже есть смысл – выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать – и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк, – долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь… Видел волка?
– Доводилось…
– Когда он бежит – не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то – он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам – ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа – не быстрота, а – что?
– Выносливость? – покривился Курт; инструктор кивнул:
– Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов, – я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение – оно придет… круге на пятнадцатом.
– А если не придет?
– Если не придет – по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала… А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения – их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

* * *

– Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. «Тело – одежда для духа», не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?
Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь, при огне светильника у стены и свечи на столе, под легкое, как нектар, пиво инструктор говорил, не умолкая.
– Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно – а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт – когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки… Затуши свечу.
Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг…
– Нет, – ответил он тихо; Хауэр нахмурился:
– Гессе, это…
– Глупо, я знаю, – оборвал Курт, впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. – Но – нет.
– А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?
– Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.
Мгновение Хауэр сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.
– Это просто, – произнес инструктор негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. – Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький огонек спалит тебя дотла? Просто обжечься?.. На тебе кожаные перчатки. Чтобы их прожечь, над этой свечой руку надо держать минуту, не меньше. Да и без них – твои ладони один сплошной шрам, плотная кожа, сожженные нервы; ты этими руками котел с огня снимать можешь! Брось, Гессе; инквизитор с пирофобией – это смешно.
– Смейтесь, – отозвался он хмуро. – Не вы первый.
– Вот он, тот момент, когда пора дать телу окорот, – наставительно выговорил Хауэр, чуть смягчив тон. – Разумом ведь ты осознаешь, что я прав? Ты ведь понимаешь, что твои страхи – чушь? Понимаешь. Ты свое тело не можешь вынудить сделать такую простую вещь, тело – не разум.
– Может, потому что боль он причиняет телу? – огрызнулся Курт; инструктор отмахнулся:
– И боль – чушь, майстер инквизитор.
– Да, – отозвался он, покривившись в улыбке. – Так мне все говорили – первые две минуты допроса.