Эвакуатор, который должен был сопровождать Владика в детский дом, появился неожиданно. Он с минуту постоял на пороге распределителя, внимательно разглядывая стриженых мальчишек, и вдруг поманил Владика пальцем:
– Ты, что ли, Кораблев?
– А чего? – с вызовом спросил Владик.
– Ничего, а мое почтение! – подмигнул хитроватым глазом эвакуатор.
«Так вот он какой, Моёпочтение», – подумал Владик. Он немало слышал от старожилов приемника-распределителя об этом человеке. Рассказывали легенды. Будто однажды, сопровождая в спецшколу через всю Россию одного парня-ловкача, он не спал шесть суток подряд, а на седьмые, играя в шахматы с каким-то вагонным гроссмейстером, выиграл у того все партии.
И еще. Будто бы один жох все-таки сумел удрать из вагона, в котором они следовали к месту назначения. Моёпочтению понадобилось на розыски, в совершенно незнакомом городе, всего три часа. Он поймал жоха за руку, когда тот лез в чей-то карман. И будто не стал кричать на парня. Он только шепнул ему на ухо что-то такое, от чего парень стал тихим, задумчивым, увлекся в колонии чтением, досрочно освободился и теперь пишет эвакуатору благодарные письма.
А еще говорили, будто он, один раз взглянув на человека, может рассказать всю его биографию и даже всю последующую жизнь.
Договаривались до того, будто эвакуатор может внушать мысли на расстоянии, но не внушает лишь потому что ему запрещено этим заниматься…
Роста он был среднего, плотный, сильный. Лицо широкое, скуластое. А глаза – хитрющие, нагловатые и умные – невольно внушали уважение.
«Такого не проведешь», – думал Владик, дожидаясь, пока дежурный по режиму откроет дверь на лестницу.
Во дворе несколько мальчишек под наблюдением воспитателя пилили дрова. Колька Кныш, по кличке Министр, успевший за несколько дней сдружиться с Владиком, подбежал к нему и протянул на прощание замурзанную, будто коровой жеванную, сигаретку. По шкале ценностей распределителя это был поистине королевский подарок.
– Может, больше и не встренемся, Владя, – сказал Министр, шмыгая носом и отворачиваясь, – меня ведь тоже скоро распределят, а куда неизвестно.
– Не дрейфь, Коля, – сказал Владик, протягивая руку Министру. – Помнишь, как в одной песне поется: «В туманной дали не видно земли, уйдут далеко корабли…»
– Корабли-то уйдут, – покосившись на эвакуатора, вздохнул Министр.
Эвакуатор понимающе хмыкнул.
Уже за воротами распределителя Владик обернулся. Улица была пустынна, только в конце ее, у заросшего травой и кустарником старого кладбища, маячила одинокая фигура какого-то мальчишки Мрачноватое здание распределителя, с высоченным забором и скрипучей калиткой, стояло притихшее.
«Прощай, Министр», – с грустью подумал Владик.

Минут через сорок самолет приземлился на большом поле, скорее похожем на выгон для скота, чем на аэродром. На краю поля тесной кучкой стояло несколько домиков с антеннами на крышах.
– Станция Мазай, хошь не хошь, а вылезай! – засмеялся Моёпочтение и, подмигнув Владику, полез из самолета.
Они долго ждали автобуса у дощатой будки. Кругом тянулись унылые поля. В полу километре немилосердно пылила дорога, по которой изредка проносились грузовики. Возле будки Владик заметил маленького мокрого котенка. Дул не по-весеннему холодный ветер. Котенок дрожал всем телом и даже кричать не мог от холода. Он только беззвучно разевал рот и мелко-мелко, по-крысиному, тряс мокрым облезлым хвостиком. У Владика вдруг сжалось сердце. И в тот самый момент, когда пассажиры, увидев долгожданный автобус, заговорили, задвигались, хватая чемоданы и портфели, он нагнулся и сунул котенка за пазуху.

Мимо низеньких, утонувших в зарослях кустов и деревьев домишек, по тротуарам в три доски, Владик с эвакуатором вышли к широкой площади. Синий ободранный грузовичок про пылил мимо, подпрыгивая на колдобинах. Обогнув площадь, они подошли к густому парку. За деревьями белел угол двухъэтажного каменного здания.
– Сдам я тебя, Кораблев, директору и – моё почтение! – сказал эвакуатор, толкнув калитку и пропуская Владика вперед.
Две девчонки короткими метелками старательно мели дорожки. Увидев новичка в сопровождении эвакуатора, они разом перестали мести и громко крикнули: «Здрасте!» А одна из них, тоненькая и смешливая, показала Владику язык. Владик не успел ответить, так как из кустов буквально вывалилось несколько малышей.
– Здрасте! – хором закричали малыши, выстроившись в шеренгу, но, постояв и подумав, что так можно пропустить самое интересное, побежали следом.
По длинному коридору, в сопровождении целого экскорта малышей, они подошли к директорскому кабинету.
– Погодь, Кораблев, – сказал эвакуатор и скрылся за дверью.
– Эй, ты откуда? – бесцеремонно хватая Владика за рукав, спросил круглолицый мальчишка лет восьми.
– Оттуда! – холодно ответил Владик, выдергивая руку и недружелюбно оглядывая добровольных конвоиров.
– Откуда оттуда? – стараясь заглянуть в глаза, нахально спросил круглолицый.
– А тебе какое дело, шизик? – спросил Владик и легонько щелкнул его по носу.
– Зайди, Кораблев! – позвал эвакуатор, выглянув в коридор и чему-то улыбаясь.
– Сам ты шизик! – запоздало выпалил круглолицый в спину Владику.

Директором детского дома оказалась седая и довольно толстая тетка. Проводив эвакуатора до двери и попрощавшись с ним за руку, она вернулась к столу. И тут за пазухой Владика завозился котенок.
– Что там у тебя, Кораблев? – мельком взглянув на бумаги, спросила она.
– Ой! Ой! – сгибаясь пополам и хватаясь обеими руками за живот, жалобным голосом запричитал Владик. – Ой! Как ножом режет!
Тетка, иронически улыбаясь, рассматривала Владика.
– Ой! Ой! – делая зверское лицо и еще более изгибаясь, закричал Владик.
Тетка молча указала Владику на кушетку и, распахнув дверь в коридор, крикнула:
– Позовите Нину Андреевну!
Лежа на кушетке и засунув руки под плащ, Владик попытался отодрать от себя котенка, но тот словно прирос, вцепившись всеми четырьмя лапами в одежду. Уже через секунду Владик с ужасом наблюдал, как его собственный живот, вдруг подпрыгнул и как-то странно, то вспухая, то опадая стал двигаться по кругу.
– Ой, не могу! – притворным голосом причитал Владик. – Ой, помираю!
Он уже пожалел, что затеял этот глупый спектакль, но дело зашло слишком далеко, чтобы можно было остановиться.
А несчастный живот, несколько раз съехав набок, медленно пополз к подбородку.
– Мяу! – басом сказал котяра и вылез, головой вперед, прямо в руки медички.
Медичка торжественно, как флаг, вынесла котенка в коридор. Тетка взглядом указала Владику на стул.
– Садись!
Полистала бумаги, сделала какие-то пометки и вновь взглянула на Владика. Он терпеливо ждал, когда же она начнет читать мораль. Ни один воспитатель в подобном случае не удержался бы от морали. Это Владик знал точно. Но тетка молчала. Владик заерзал на стуле. Стараясь скрыть беспокойство, принял небрежную позу. Сел картинно, нога на ногу. Она, все так же никак не реагируя на это, задумчиво рассматривала его. Он повернулся, нетерпеливо мотнул головой и вдруг, вскочил, резко отбросив стул в сторону, зашелся в крике.
– Чего молчишь! Чего, зараза, молчишь? А-а-а-а-а! А-а-а-а!
Накричавшись вволю и, к своему удивлению, обнаружив, что не произвел на тетку своим коронным номером ни малейшего впечатления, Владик растерянно умолк.
– Успокоился? Ну, вот и хорошо, Будем считать, что познакомились, – удовлетворенно сказала она. – Зовут меня Мария Васильевна. Идем-ка, дружок, я тебе твою комнату покажу.

Через час после вселения Владика в комнату ее обитатели Никита Бодуля по прозвищу Кит и Аркашка Полесов, прозванный за чрезмерное пристрастие к еде Бегемотом, знали о нем почти все. И то, что он единственный наследный сын министра юстиции в Аргентине, и что мать его француженка, а сам он турецко-подданный.
– Кто, кто? – изумился Кит.
– Турецко-подданный, – невозмутимо повторил Владик, – вы что, кореша, не верите? Видать газет не читаете. А в Аргентине, к вашему сведению, государственный переворот был. Папаню, как водится, по балде мешалкой! Хорошо, что за день до переворота успел он нас с мамкой в Турцию отправить, на солнышке погреться.
– Почему в Турцию, а не в Африку? – спросил Кит. – В Африке теплее…
– Теплее-то теплее, только и там перевороты чуть ли не каждый день. А в Турции спокойно. Черное море, золотой песок. Стали мы жить на папашкиной дачке. Малюсенькая такая дачка, комнат на двести, яхты у причала стоят, автомашины у подъезда дежурят, слуги бегают. Прямо в постель мороженое подают небольшими тазиками, килограмм по пять. Житуха, кореша! – Владик даже зажмурился. – только стал я замечать, задурила моя французкая мама. Короче, влюбилась она в одного турецкого пашу. Хоть бы паша был как паша, а то ведь одна видимость. Тощий, как селедка, и злой. Хотите верьте, хотите нет, но было у этого паши одиннадцать жен. Моя мамка стала двенадцатой. Записали меня в турецкое подданство. Залопотал я по-турецки, в ихнего аллаха стал верить. За каждую провинность сечет меня паша плеткой, как любимого сына. В школу не пускает. Неграмотному, говорит, жить легче. Папашкину дачку продал за три цены какому-то толстому приятелю. Разозлился я и решил делать революцию. Угнал ночью бывшую папашину яхту и махнул в Россию через все Черное море. Только заарканили меня российские пограничники. Дуй, говорят, турчонок, до дому! А куда дуть? К тощему паша, что ли? Кое-как уговорил. Забрали меня – и отправили вместе с яхтой в приемник-распределитель!
– И яхту в распределитель? – хихикнул Кит.
– И яхту, невозмутимо продолжал Владик, – сам посуди, на кой черт она пограничникам сдалась? У них же катера! В распределителе и выучился я русскому языку, а потом сюда направили. Одно во мне только, кореша, турецкого и осталось…
– Врешь ты все, – не очень уверенно сказал Кит, – уж больно складно врешь. Выучил и врешь.
– А ты, корешок, не сучи ногами в стенку! – назидательно сказал Владик. – Хошь верь, а хошь нет, но осталась во мне вера в мусульманского бога. Привык я там ихнему аллаху молиться!
– В самом деле, что ли? – спросил Кит.
– В самом деле… Это у них «намаз» называется…
В коридоре закричали «Отбой!», и все засуетились, разбирая постели и укладываясь.
– Эй, Кораблев! – не унимался Кит. – Ну какой же ты турецко-подданный, если у тебя имя и фамилия русские?
– Так и быть, объясню тебе, темному, – сокрушенно покачал головой Владик. – Имя у меня аргентинское, Владус, а фамилия французкая – Дораблен! В распределителе спрашивают: «Как зовут?» Я и отвечаю: «Владус Дораблен!» «Ага, – говорят, Владик Кораблев». Ладно, – говорю, – Кораблев, так Кораблев, мне все равно».
– Эй, а когда ты свой намаз покажешь? Поглядеть охота! – заискивающе сказал Аркашка Бегемот. – Ни разу в жизни намаза не видел!
– Увидишь, – сказал Владик, взбивая подушку.
Все забрались под одеяла. Освещенный таинственным светом северной белой ночи, Владик уселся на постели, ловко обмотав голову полотенцем в виде чалмы. Потом, сложив ладони лодочкой и смиренно кладя поклоны, забормотал:
– О, аллах, белмес, кола, оглы, шикур, кулде, саромес, калва, соркаты, оман, чарбеджи, рикавас, кархаджи! О, аллах, всемогущий, выслушай меня, раба твоего, турецко-подданного Владуса Дораблена! Не отворачивайся от дел моих малых насущных. О, аллах, сделай так, чтобы приснился мне в эту ночь весь как есть завтрешний день! Не откажи в малой просьбе моей! О, калва, белмес, соркаты, кулде, соркаши, чарбеджи, рикавас, кархаджи!
Напоследок он крепко стукнулся в спинку кровати лбом и лег, укрывшись одеялом. Через несколько секунд уже тихо посвистывал носом.
– Спит, что ли? – спросил Бегемот.
– Спит, – сказал Кит, заглянув Владику в лицо.
– Во дает! Мать – француженка, отец – аргентинец, а сам турецко-подданный! – громко сказал Бегемот. – Да еще и с богом разговаривает!
– Врет он все, а ты и уши развесил! – засмеялся Кит.
– А чего, здоров врать! – с восхищением сказал Бегемот. – И спать здоров! Глаза закрыл – и готово, как отрубился!
«Клеевые кореша, – думал Владик, уже засыпая, – скоро мой день рождения, отмечу на деньги, что мамка в дорогу дала. Вина куплю, закуски, а какая дружба без выпивона? Пропустим по стакашке, и готово – друзья на веки, как спаялись!»
Потом, много позже, Владик узнал, что кроме Кита в детдоме живут еще его сестра Лена и брат Санька. История обычная и грустная. Мать и отец Бодули беспробудно пьянствовали, пропивая все заработанные деньги. Дети находили пропитание у соседей да на помойках. Спали не раздеваясь прямо на полу, где придется. Иногда воровали. В конце концов родителей лишили родительских прав, а детей забрали в детдом.
Аркашка Бегемот был один как перст: кроме матери, других родственников у него не было, а мать осудили за растрату, и она отбывала наказание где-то далеко на Севере. Аркашка переписывался с ней регулярно. В одном из писем мать написала, что за хорошую работу и поведение ее могут освободить досрочно, но проходили дни и недели, а мать почему-то все не освобождалась. Днем еще Аркашка крепился, но после отбоя часто плакал, горько и беззвучно, уставившись невидящими глазами в потолок, который начинал через некоторое время мягко кружиться, опускаясь все ниже и ниже. Наконец он накрывал его с головой, словно мягким одеялом, и Аркашка засыпал, всхлипывая и вздрагивая во сне.
В эту ночь Владику впервые приснился отец. Он беспрестанно говорил и смеялся, но Владик не слышал его слов, будто отделяла их друг от друга прозрачная, но очень прочная стена. В руках у отца была большая связка ключей, которыми он заводил часы. Часов было много, целая комната. Одни стояли, прислонившись к стенам, другие кружились по комнате, замедленно подпрыгивая и подергиваясь. Владик пригляделся и вздрогнул, потому что заводил отец вовсе не часы, а людей с циферблатами вместо лиц. Вот, виляя бедрами кружатся симпатичные стенные часики. Ну, конечно же, это знакомая инспекторша из инспекции по делам несовершеннолетних – Васильева Наталья Кирилловна. Изящно кланяется, притоптывает. Ах, как хороша!
Вот кружатся часы-тумбочка. Неуклюжие, с наглухо закрытыми дверцами. Циферблат малюсенький, темный. Это классный руководитель Раиса Евдокимовна.
– Ах, Анна Филипповна, Анна Филипповна, выговаривает она маленьким часикам, что топчутся посреди комнаты, и стрелки на лице-циферблате классной складываются в улыбку-щелочку, – что вы со мной делаете, милочка, опять пьянее пьяного!
А часики и в самом деле пьяненькие и помятые. Жалкие такие. И циферблат у них на одном гвоздике болтается. Сломается гвоздик, и вообще лица не станет. Как же ты тогда жить будешь, маманька моя беспутная?
Подальше от милиционерши, возле маманьки, мужик топчется, по кличке Филин. Корпус полированный, тяжелый. Лицо-циферблат жесткое, такое, что дрожь берет! Кружится Филин, а за его спиной подпрыгивают и вертятся дешевые дрянненькие часики и циферблатом своим ой-ё-ёй как на соседского Юрку смахивают. Того Юрку, что Владика воровать научил. Корешок, чтоб тебе пусто было…
На стуле в углу сидит старший брат Федька, и вместо лица у него тоже циферблат. Отец не спеша заводит часы-Федьку, и лицо у того оживает, Федька дергается, бегут стрелки, поочередно превращаясь то в усы, то в улыбку. За Федькиной спиной неподвижно стоят два милиционера, точно такие же, как тогда на суде. У одного лицо круглое, у другого квадратное.
Вдруг отец схватил Владика за руку и потянул за собой.
– Ты же умер! – в ужасе закричал Владик, вырываясь. Отец что-то говорил улыбаясь и подтаскивая Владика к черному бездонному провалу.
– Нет! – закричал в ужасе Владик. – Нет!
От собственного крика и проснулся. Запястье левой руки попало в щель между тумбочкой и кроватью. Владик с трудом вытащил затекшую руку. В комнате было тихо. Сладко посапывали товарищи. Владик снова закрыл глаза, но сна не было. Почему-то вспомнился тот день, когда из школы прибежала разгневанная Раиса Евдокимовна, а Владик с привычной ехидной улыбочкой поглядывал на возмущенную «классную». Мать уже успела хлебнуть из бутылки и потому с какой-то тихой нежностью и даже участием смотрела на знакомую учительницу. Раиса Евдокимовна говорила, а Владик думал лишь об одном: как бы поскорее улизнуть на улицу. Смертельно надоели все эти разговоры. Даже думать не хотелось. О чем думать, если через неделю кончаются занятия, а там…Лето! Каникулы!
«И чего привязалась? – злился Владик. – Чуха притворная! Делает вид, будто знать не знает, что все люди сволочи! Все до единого! Гады все! Только прикидываются добренькими, выгоду себе ищут. И эта туда же!»
– Ах, Анна Филипповна, ну что вы со мной делаете, милочка? – укоризненно говорила учительница. – Вы и сейчас на ногах едва стоите. И все-таки я обращаюсь к вам от имени дирекции школы, родительского комитета, коллектива учителей. Вы обязаны повлиять на своего сына Владислава. У нас уже просто руки опускаются. Впрочем, трудно его винить. Какой пример вы ему подаете? Какое духовное наследство оставляете? Попойки, грязь, ругань? Если так будет продолжаться и дальше, то сына у вас отберут по суду. Я вам это обещаю, Анна Филипповна. Иначе Владислав точно так же до тюрьмы докатится, как и старший ваш сын Федор. Если вы не примете мер, то эти меры примет руководство школы совместно с родительским комитетом.
– Ты что же думаешь, я мер не принимаю? Не воспитываю? – распаляя саму себя, закричала мать. – Все воспитание перепробовала: и палкой, и ремнем, руки об его задницу поотбивала, а ему хоть бы что! Чушка бесчуственная, а не ребенок! – и вдруг почти нежно, по-заговорщицки погрозила «классной» пальцем. – Знаю, последней сучкой меня считаешь. Не отворачивай морду-то! Человека ты во мне не видишь, как и в сыне моем.
Противно тебе с нами, потому как грязь мы с Владькой непролазная. Чего там говорить, грязь – и все тут! А пью я от чего? А-а, не знаешь… Горе у меня. Мужик мой помер. Кормилец.
«Классная» пыталась отвернуться от матери, но это ей плохо удавалось.
– Выпей со мной, подруга, – жалостливо попросила мать, доставая из-под стола бутылку и подталкивая «классной» грязный, давно не мытый стакан, – выпей, тяжело мне!
– Вы что! В своем уме, Анна Филипповна? – взвизгнула «классная». – Ну, знаете! – и схватив сумочку, не прощаясь, вылетела из комнаты.
Владик попытался вслед за «классной» прошмыгнуть в дверь.
– Куда? – коротко спросила мать.
– Гулять испуганно остановился Владик, почувствовав в коротком вопросе матери скрытую угрозу. Не спуская глаз с сына, Анна Филипповна допила оставшуюся в бутылке водку, покачиваясь, встала из-за стола. И вдруг, повернувшись, с неизяснимым наслаждением размашисто саданула сына в лицо. Владик привыкший к подобным фортелям матери, прыгнул в сторону. Мать, качнувшись на непослушных ногах, всем телом ткнулась в дверь. От внезапного толчка дверь распахнулась. Мать качнулась еще раз, но устояла, и тут ей под руку попал черенок стоявшей в коридоре лопаты. Владик, увидев в руках у матери лопату, в ужасе заметался по комнате. Первый удар пришелся по комоду. На пол со звоном посыпались какие-то вазочки и стекляшки. От второго он тоже почти увернулся, и все-таки лопата достала его. Она тупо вошла куда-то под нижние ребра. Сразу стало жарко и тихо, так тихо, что зазвенело в ушах. Владик задохнулся, упал, пополз к двери, потом вскочил. Неуклюже, как мешок с опилками, вывалился в коридор, скатился по лестнице и через двор метнулся к сараям…

Он свалился на сухой, усыпанный щепками земляной пол сарая, зажав бок обеими руками. Невыносимая тяжесть давила и давила, прижимая к земле, и не было сил сопротивляться. Ему хотелось умереть, чтобы ничего не видеть и не слышать, не чувствовать. Он повернулся, и в ребро уперлось что-то твердое. Это был топор для колки дров. Обыкновенный топор с тупым лезвием и сбитым топорищем. Владик провел пальцем по лезвию.
«Таким не зарежешься», – отрешенно подумал он. Ему совсем не хотелось жить, и потому в голову лезли такие тупые, холодные мысли. За спиной хлопнула дверь сарая, загремела дужка замка.
– Иван! – послышался женский голос. – Запер сарай-то?
– Запер.
– Так чего же дверь хлопает?
– Какая дверь?
– Да сарайная! Хлопает и хлопает.
– У тебя, Марьяна, видать, у самой в голове дверь хлопает, – проворчал знакомый голос, и человек пошел прочь. Владик отбросил топор и даже хотел закричать, чтобы его выпустили, но, заглянув в щелку, отказался от такой мысли. При свете фонаря, косо висевшего на столбе, мелькнула сутулая фигура соседа Вани Шесталова, или Шеста, как его звали во дворе. В неизменном ватнике, неопределенного цвета штанах и калошах на босу ногу, Иван не спеша шлепал по лужам.
«Придет утром за дровишками, не станет разбираться, зачем я в сарай к нему забрался, – с тоской думал Владик. – От такого не вырвешься. Кулаки что чайники!»
В сумерках было видно, как Ваня уселся на крыльце и закурил. Когда через несколько минут Владик снова заглянул в щелку, папиросных огоньков на крыльце прибавилось. Мужское население дома собиралось на свои вечерние посиделки. Он осторожно ощупал бок. Кожа была цела, да и боль уже ушла куда-то. Владик огляделся. В глубине слабо белела поленица дров. В противоположном углу стояли два пузатых бочонка с квашенной капустой и солеными огурцами. Иван был мужик прижимистый и запасливый. На крыльце курили, смеялись, но Владик, как ни прислушивался, не мог разобрать ни слова. На стенке сарая обнаружил старое Ванино пальто без воротника. Сдернул находку с гвоздя, бросил на землю и лег. Полежал на животе, поглядывая в щелку. Перевернулся на спину, и тут откуда-то сверху, из-под крыши, в глаза ударил острый и узкий луч света. Это было так неожиданно, что Владик зажмурился. Когда же открыл глаза, уже ничего не было. Черный мрак под крышей еще более сгустился, стал плотнее, казалось, стоит взмахнуть топором, и на пол тотчас упадет студенистый кусок тьмы, похожий на черничное желе.

Не меняя положения головы, осторожно поискал глазами этот таинственный, исчезающий странный звездный луч. Приподнялся, покрутил головой, стараясь отыскать в этой мгле хоть какой-то намек на свет. Зачем? Какая от него корысть? Он не мог внятно объяснить этого даже самому себе. И вдруг, как бы отвечая на эти бесплодные поиски, незнамо откуда, в памяти всплыли такие же странные и не менее таинственные посланцы другого, глубоко презираемого Владиком мира:»Послушайте! Ведь если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно? Значит, кто-то хочет, чтобы они были? Значит, кто-то называет эти плевочки жемчужиной?» Владик не знал, кто придумал эти строчки. Но их читал (и обязательно по пьянке) недавний мамкин ухажер Николай Елизарович. Может, он сам их выдумал? Он, пожалуй, и на поэта смахивает: небольшого роста и вокруг лысины растут кудрявые рыжеватые волосики. Такой добродушный и сытенький. И вроде бы не от мира сего. И костюм у него из рыжего вельвета, и даже ботинки светло-рыжие. Владик с тайным удовольствием любил думать, что Николай Елизарович однажды по пьянке не смог добраться до дому, упал в канаву и так в ней проржавел, что до сих пор никак не может очиститься.
Он представлял, как Николай Елизарович, обтерев платочком пухлые губы, встает, сдвигает на край стола грязную посуду и, простирая руку к темному ночному окну.
Читает: «Послушайте! Ведь если звезды зажигают…»
Такие странные, ни на что не похожие слова. Владик никогда не любил стихов. На кой черт они сдались» «Стихи жрать не будешь!» – любит повторять мама. И верно, не будешь. Но почему же они так царапают сердце? «Ведь если звезды зажигают…»
В узкие щели сарая медленно струится серый холодный туман. Небо разбухло от сырости, а из темных низких туч сыплет и сыплет мелкий беспросветный дождь. Какие там звезды! Где они? Ау! Пусто.
Тщательно обшарив потолок, он обнаружил лишь малюсенькое круглое отверстие, пробитое гвоздем или шпилькой. В этом отверстии, застряв до пояса, плотно сидела темная дождевая капля. Ничего в ней уже не отражалось и не светилось. Капля казалась неживой и холодной, впрочем, как и весь этот мир. Но странно, именно теперь Владик почему-то не чувствовал одиночества. Где-то там, внутри, вспыхнул и загорелся неслышным легким светом, маленький, слабый святлячок. Вспыхнул – и загорелся. И грел Владика.
«Из-за Раиски меня мамка лопатой шарахнула», – вдруг подумал Владик, и святлячок внутри сразу мигнул и заколебался, готовый погаснуть.
– Из-за Раиски все, – осторожно повторил Владик вслух и подождал, прислушиваясь к себе, но все было в порядке, светлячок устоял и светил теперь ровным легким светом.
«Разве стал бы я ждать, когда она напьется до потери пульса. «Примите меры! Примите меры!» Хорошо, что еще не по голове саданула. Спроси ее завтра, смеяться станет, рукой махнет. Ври, скажет, Владя, так я тебе и поверила. Что я, бандюжка какая, своего собственного сына ни за что ни про что лопатой уродовать. Другой раз рукой тебя приглажу, и до синяков даже, есть такой грех. А чтоб чем другим… Ну что с ней делать? Сколько раз умолял: «Мамка, милая, не пей!» Поплачем вдвоем, а чуть успокоится – опять за стакан».