© Иваниченко Ю.Я., Демченко В.И. 2012
© ООО «Издательский дом «Вече», 2012
© ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Лето 1943 г. Туапсе
Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. Но без малейшего намёка, – даже не дрогнула ни единая жилочка в лицах, – изобразили полное неузнавание и соответственное равнодушие. Хотя оба они, и Войткевич, и Новик, встречи ждали, – даже мечтали, чтобы военная судьба предоставила ещё одну возможность встретиться, посмотреть друг другу в глаза, поговорить…
Но не в такой ситуации, не в коридоре лабаза дореволюционной постройки, кое-как приспособленного под тюрьму Смерша. Тюрьму, по коридору которой они шли под конвоем дюжих сержантов в разные стороны, но к одинаково неопределенному будущему.
Знали они друг о друге больше, чем спецслужбы СССР и Германии, вместе взятые, – по крайней мере, больше, чем было зафиксировано в документах на русском и немецком языках. Хотя причины неполноты информации в службах были весьма различны.

С Яковом Войткевичем всё было вообще и сложно, и неоднозначно. Начиная хотя бы с фамилии. Она была не та, с которой двенадцатилетний Яшка сбежал из родительского дома в Одессе и прибился к приморской шпане. И не та, под которой он чалился, а потом и всерьёз перевоспитывался в макаренковской колонии, затем учился и ушёл в армию. Вообще не настоящая, а выдуманная. Он, тогда младший командир погранчасти в Забайкалье, по одному ему известной аналогии назвал её весной 1934 года^[1], когда встал вопрос о выдаче новоиспечённому секретному агенту ОГПУ чистых документов.
Где-то в архивах эти все эволюции непременно отражены, но, пожалуй, Якова мало волновало, когда и как всё это распутается. Гораздо больше занимал его вопрос, как и почему его до сих пор минует частый бредень чисток и проверок, – бредень, который раздирал и просеивал чекистский аппарат все эти годы. Пострашнее ведь, чем в собственно армии, перетряхивали все ступени «важнейших органов». С важным, впрочем, отличием: армейские, перелетая на пару-тройку ступенек в командной лестнице вверх, всё-таки были в главном, в человеческих качествах, не хуже тех, кто исчез, – хоть и не обладали, в большинстве своём, ни знаниями, ни умениями для новых высот. А вот те, кто приходил на смену «орлам» Ягоды, затем Ежова, а особенно многие из тех, кто трудился сейчас под крылом Лаврентия Павловича, были в главном – хуже.
Во всяком случае, все, с кем приходилось сталкиваться, прямо или косвенно, Якову Осиповичу почти за десять лет, каждый раз оказывались хуже предыдущих.
Те, кто с ним «работал» в Забайкалье, кто сумел доказать ему, бывшему малолетнему урке, затем воспитаннику трудовой колонии, чуть позже – комсомольцу и студенту, а в те годы образцовому бойцу погранвойск РККА, важность и сложность, но и увлекательность агентурной работы, – были из лучших. Как понял со временем Яков, они были из «старой гвардии», и вряд ли кто из них пережил волны больших чисток.
Двойная жизнь Войткевича продолжилась в Одессе. Там никто не узнал его после десятилетней отлучки, которая пришлась на годы физического роста и взросления. Яша совмещал успешную учёбу в ОИПП с игрой за футбольный «Пищевик» и с предписанной кураторами относительной «свободой». Нарабатывал «легенду». Так вот, те, кто «вёл» его в Одессе, были работниками уже из новой волны, явно похуже прежних. Но хоть более-менее порядочные мужики, с подготовкой, пониманием задачи, знанием элементарных правил работы с агентурой. Кстати, все поголовно, с кем Яков контактировал, были не одесситы, часть – из Ленинграда и Москвы, якобы как сосланные на периферию. Хотя и в разведывательном, и в контрразведывательном плане Одесса, равно как всё Северное Причерноморье и Крым, была очень даже непериферией.
В Ровно, куда агента Войткевича, легально – молодого специалиста, направили «красным директором» на пищекомбинат, собранный из полудюжины мелких и средних фабрик, брошенных предусмотрительными владельцами или отнятых у политически неграмотных, Якову Осиповичу пришлось пережить две смены кураторов. Первую – пережить буквально, т. е. физически, – расстреляли их, бедолаг (хотя у этих бедолаг к тому времени руки были уже замараны кровью), а вторую – скорее тактически.
Впрочем, этих, последних довоенных (у которых руки были в крови уже по локоть, и зачастую в крови невинной), он, лично и непосредственно, не узнал. Может, потому и дожил аж до лета 1943 года, что не сунулся тогда восстанавливать связь, утраченную с арестом его предыдущего ровенского куратора. Остерёгся – потому что уже составил представление о них по делам, которые он видел сам и о которых узнавал от агентуры.
Агентуры немецкой разведки, в которую он и внедрился на завершающем этапе долгой своей операции. То есть как двойной агент…

Но прежде чем мы продолжим представлять главных героев этого повествования для тех, кто не знаком с предыдущей нашей книгой, «Разведотрядом», расскажем о нескольких событиях, отделённых от встречи в тюремном коридоре годами войны. Но и днями – тоже. Будем считать, что это

1. Совещание в Ставке Гитлера, 23 июля 1941 г.
…Редер: Меры, предпринимаемые против русских на Чёрном море, следует признать недостаточными. Минирование подходов и непосредственно Севастопольской бухты силами авиации не дают ожидаемых результатов. Крейсеры ЧФ могут вот-вот повторить бомбардировку нефтехранилищ Констанцы…
Геринг: На этот раз им не удастся даже приблизиться к побережью Румынии. Авиаразведка контролирует все их манёвры в северо-западном секторе.
Гитлер: А ночь, а дождь, а противодействие их авиации?
Геринг: Не стоит преувеличивать…
Гейдрих: Пока что они находятся под воздействием нашей дезинформации. Они ожидают высадки крупного десанта в Крыму – и не предпримут активных действий.
Редер: Мы настаиваем на необходимости создания на Чёрном море группировки кригсмарине, для эффективного противодействия ЧФ. Нельзя зависеть от погоды и вечно надеяться на успехи дезинформации.
Гитлер: И как вы себе это представляете? Турция пока что не готова открыть проливы.
Редер: Дунай уже контролируется нами. Перебросим комбинированным способом и по Дунаю бригаду подводных лодок и флотилию торпедных катеров, – я уверен, что этого будет достаточно.
Гитлер: Вы полагаете, что ваша «комбинированная операция» совершится быстрее, чем сухопутные войска превратят Чёрное во внутреннее море Германии? Дёниц, что скажете?
Дёниц: Каждый потопленный транспорт противника сохраняет жизнь сотням, если не тысячам, немецких солдат. Мы должны прямо сейчас дать задание проработать транспортную операцию.
Гитлер: Давайте-давайте, но не будем отвлекаться от главного, от Атлантики и Северного фланга. Лодки? Шнельботы? Очень хорошо. Пусть на Чёрном море этим займутся союзники. Мы же, кажется, строили торпедные катера и для болгар, и для румын?
Редер: Так точно, мой фюрер. На наших и на голландских верфях всего восемь катеров серии S.
Гитлер: И подготовьте меморандум дуче: наверняка он найдёт хоть с полдюжины своих хвалёных субмарин для переброски на Чёрное море. Катеров, кстати, тоже…

2. 19 января 1940 г., Париж
Премьер-министр Франции Даладье обратился с просьбой к генералу Гамелену и начальнику морского Генштаба адмиралу Дарлану: «Подготовить свои соображения о предполагаемой операции по вторжению в Россию с целью уничтожения нефтяных источников».
При этом одним из вариантов действий, направленных на срыв снабжения Германии нефтью из Советского Союза, рассматривался вопрос поддержки освободительного движения народов Кавказа.
И в его рамках, по инициативе командующего «восточным оперативным фронтом» генерала Вейгана, в составе армии, дислоцированной во французской Сирии, планировалось формирование грузинского батальона.

3. Сентябрь 1941 г. Крым. Якорная бухта
…Над «изделием» этим Хмуров трясся, как над собственным дитятей.
С виду – обычное «изделие 53–38 ЭТ». Но разрабатывалось оно спецгруппой профессора (если по-военному, то старшего военспеца) Павла Григорьевича Бреннера по специальному поручению «свыше» и в режиме секретности, чрезвычайной даже для секретного «Гидроприбора». И, следовательно, иначе как «изделием» не называлось. Тем более, за пределами завода.
Впрочем, на самом заводе после самых первых, модельных ещё, испытаний, как-то само собой укоренилось и другое название: «Вьюн». Потому как ходило это сверхсекретное «изделие» зигзагом, шло синусоидами и ещё бог весть какими кривыми, ориентируясь, вроде бы, на шум корабельных двигателей и винтов, но, может, и ещё на что-то. И хрен от этого «речного угорька», «Вьюна» то есть, увернуться неповоротливой артиллеристской барже, прыткой десантной, вроде немецкого «Зибеля». Поди угадай, куда он вильнёт через секунду. А для «работы» с конвоем – а уже наслышаны были спецы «Гидроприбора» и морячки, что транспортники теперь всё больше большим и организованным стадом да под охраной всяких там фрегатов и даже крейсеров, «конвоем», значит, ходят, – так ему вообще цены нет.
И вот с «вьюном» у товарища Хмурова, Лёвки-Левши, была любовь особая. Хоть и не первая. Лёвка-Левша вообще любил всякие новинки в своих «минно-торпедных средствах», чтобы было куда приложить своё творческое «зубило». А тут Москва такую задачу поставила «Гидроприбору», что «зубилу» его и покоя не было. Потому как, одно дело, заставить модель в лабораторной ванне плескаться, а другое – готовое «изделие» в море выпустить. Это всё равно, что корабль на воду спустить. И не так уж важно, что не гордого красавца со стапелей, а полуторатонную болванку с «решётки». Не простую ведь болванку и не просто быстроходную, а которая такого красавца если догонит, то…
Так что и дневал, и ночевал в цеху местный Левша. И даже вот в последние пять минут от точки «броска», – то есть точки в море, откуда шлёпнется она на воду и побежит на сорока двух узлах, то есть куда быстрее скорого поезда, к бонной мишени, – и в эти минуты кряхтел воентехник Хмуров над мудрёной головой «Вьюна». Потому как мечтал, чтобы, ориентируясь на шум корабельных двигателей и немаленькую массу настоящего корабля, не «купился» «Вьюн» ни на кавитационный след, ни на ложные шумовые мишени, ни на разрывы от заградительного огня и глубинных бомб, а прямиком, то бишь, зигзагом – да под брюхо вражине. Как говорится, так, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия под присмотром товарища Сталина – и, как надеется товарищ П.Г. Бреннер, под присмотром Особого отдела…

4. Лето 1943 г. В шестистах метрах над Крымом. Борт «Ли-2»
Забираясь в планшет комиссара госбезопасности, Яков почти не сомневался, что найдёт там что-нибудь нелестное о своей особе, какую-нибудь «телегу», груженную чекистской бдительностью. Но находка превзошла все его ожидания. «Что за…?» – подобрал лейтенант Войткевич фотографию, вирированную в рыжеватом тоне и с зубчатым кантом, выпавшую из оккупационной газеты «Голос Крыма». Такие фотокарточки раньше в художественных фотоателье, где-нибудь подле пляжа, печатали: «Привет из Ялты, Гурзуфа…» Яков перевернул фотографию. Так и есть: «Jewpatoria»… – было подписано с обратной стороны по-немецки, знакомым убористым почерком: «Am 7. Juli 1943».
«То есть?!» – ошеломленно уставился на надпись Войткевич.
«Недели две назад…» – с убийственным хладнокровием документа подтверждала подпись.
Неожиданное воскрешение его бывшего «куратора» от абвера ошеломило Якова…

5. Туапсе. Лето 1943 г. Штаб КЧФ
…Продолжил начальник Смерша уже в коридоре, без посторонних ушей:
– Потащат ли Бреннера немцы к себе или тут склонять к сотрудничеству начнут, за этим и мои ребята присмотрят. А ты своих готовь к заброске в Крым… – Полковник Овчаров остановился и, морщась от табачного дыма, присущего Гурджаве, как фимиам языческому истукану, потянул начальника разведотдела за локоть. – Немцы «Вьюна» не должны получить, даже если выяснится, что это просто учебная болванка. Может даже, особенно поэтому.
– Почему это «поэтому»? – нахмурился Гурджава.
– Потому, что с обнаружением инженера Бреннера поиски содержимого головы «Вьюна»… – снова постучал себя по лбу пальцем полковник Овчаров, как и в первый раз, когда речь зашла об «умном изделии». – Поиски на этом не закончены. Нами – так точно не закончены. А вот немцами… – он вздохнул. – Хотелось бы, чтобы они, не достав ни «Вьюна», ни нашего Бреннера, угомонились.
– Ну так в чём дело? – мрачновато усмехнулся полковник Гурджава. – Торпеду найти и взорвать разведгруппу пошлём, Бреннера сами расстреляете. И ни нам, ни немцам.
– Ты меня не понял, – снова остановился начальник Смерша. – Нами – не закончены, потому что инженер Бреннер – не единственный и даже не самый главный, как выясняется, творец «Вьюна»…

…Яков Осипович хорошо сыграл отведённую ему роль в Ровно. Не так чтобы уж слишком выделяясь профессионально в лучшую сторону из прочих «назначенцев» – на руководящую работу в освобождённые области Западной Украины (равно как и в Белоруссию, в Прибалтику) направляли людей преимущественно квалифицированных и с деловой хваткой, – он заметно выделялся свободой поведения. Алкоголь в этом был на последнем месте; а вот карты, музыка, прекрасное знание языков, безбоязненные разговоры и куртуазность не могли не привлечь внимание вербовщиков.
Главным из них был Карл-Йозеф Бреннер, кадровый немецкий разведчик и большой любитель оперы, который умело пользуясь либеральным режимом в духе сначала боевого содружества СССР и Германии против зарвавшейся Польши, а потом и Московского договора, часто посещал Волынь и Полесье. И к осени 39‑го Яков, окончательно завербованный по классической схеме «медовой ловушки» с активным и заинтересованным участием фольксдойче Инги, стал де-факто резидентом германской разведки по кличке Spiller, Игрок.
Он к тому времени уже узнал, – и своевременно информировал об этом своего куратора в областном управлении НКВД, – почти всю «старую» агентуру; а в течение последующих полутора лет заметно расширил вражескую агентурную сеть. И усилий от него это требовало тем меньших, чем активнее «работали» специальные товарищи из последней предвоенной чекистской смены.
Особенно страшно было в последнюю предвоенную зиму, холодную и снежную. На «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.
Брали по доносам и внешним признакам, по национальному и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию, и для выполнения плана.
Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.
Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя – за то, что слишком умные. Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать, может, не придётся – да ещё и благодарить за это. Их – за тупоумие.
Бывших харцеров – за харцерство, бывших пластунов – за пластунство.
Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены советской властью.
Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам – соответственно, в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве, евреям – в Палестину. «Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.

Но вот выявленную Войткевичем немецкую агентуру чекисты, нацеленные на искоренение антисоветских и националистических элементов, почти не трогали, разве что в том случае, когда фигурант попадал под общую гребёнку массовой зачистки. Сначала – вроде как до поры до времени, ожидая руководящих указаний из Киева. Потом – от стремительности кадровых чисток в аппарате областного НКВД (и обкома партии), в результате которых исчезали ответственные люди. Попадали в застенки или просто к стенке, не успев, не пожелав, а более всего – не сумев передать дела.
И, наконец, потому, что Войткевич, потеряв последнего «своего» куратора, принял решение действовать самостоятельно. Не идти на смертельный риск, раскрываясь перед «новой волной», не ждать быстрых и справедливых решений от бериевских выкормышей, – и не обрекать на верную погибель в лагерях для «чесеиров» годовалую дочурку и молодую жену. Понял он, что до нападения Германии, которое наверняка приведёт пусть ко временной, но оккупации западных земель, остаются считаные недели. И когда получил 19 июня 41‑го извещение от геноссе о точном времени вторжения и заданиях агентуры, выполнил свой долг.
Ингу он убивать не собирался – только допросить, выжать из неё то, что не знал сам об агентуре и подполье. Да так получилось, что и не убил – она погибла от пули своей напарницы-любовницы, не успев ничего сказать; а эту «тишайшую» Марту Яков убил, не раздумывая, «на автомате», в порядке самозащиты. Затем в течение долгого июньского дня и части дня последующего навестил всех агентов, кого знал и считал особо опасными, вызывал их на явки и расстреливал.
Следующим этапом была эвакуация. В служебную директорскую эмку поместились жена с годовалой Валечкой и их дядя, одноногий, но достаточно молодой и разворотливый Йося Остатнигрош, заместитель Якова Войткевича по пищекомбинату.
Взяли только самое необходимое, помимо личных вещей и документов: печать, главную книгу и кассу пищекомбината, и выехали со всем этим в Киев.
В субботу главк, что естественно для того времени, работал, и Войткевич, вовсю используя, где надо, мощное мужское обаяние, где – наглость, артистизм и умение убеждать, а при случае и отменные навыки подделывать подписи, – за полдня уволился, сдал печать, документы и кассу.
В 21.45 отправлялся поезд на Свердловск. Наглости проскочить в кабинет начальника киевского вокзала, артистизма, двух батонов сырокопчёной колбасы и сувенирного флакона «Полесской» плюс, конечно, полная стоимость билетов, – хватило на два места, купе в литерном вагоне. Прощание с перепуганной и заплаканной Софочкой и спящей дочкой заняло не больше пяти минут – поезд уже отходил. С бледным и всё понимающим одноногим Йосей, которому Войткевич доверил семью на всё грядущее лихолетье, уже ничего не обговаривали напоследок – не было необходимости. Переговорили в дороге.
…Эмка так и стояла перед вокзалом. Яков Осипович, осторожно выруливая и притормаживая у трамвайных путей, проехал полпути к военкомату, остановился у тёмного скверика и переоделся. Ещё битый час просидел в машине, обдумывая произошедшее и грядущее и сосредотачиваясь. Затем подкатил поближе к бессонному военкомату, вышел, одёрнул гимнастёрку, надел армейскую фуражку и уверенным шагом направился внутрь.
– Лейтенант Войткевич для получения назначения прибыл!

* * *

Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и поезд отправился дальше, простояв только положенные минуты.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты знакомства, и больше, чем кому бы то ни было, – но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считаные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. То есть отметили его прибытие 21 июня, пристроили эмку в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили ему топчан в дежурке – мол, утром придёт зам военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, – с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, – но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад.
Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале – железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считаные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона, лейтенант Войткевич уже строил взвод наскоро экипированных призывников.

К одиннадцати утра девятка «Ю-87» выстроилась в карусель от Мизоча до Здолбунова – и была неожиданно для пилотов встречена совсем не целеуказаниями, а хоть и редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить что попало в бомбовый прицел – и важная узловая станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня.
А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался новый воинский эшелон. На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал бойцов в контратаку возле Каменца. И даже представить себе не мог, что где-то в трехстах вёрстах на северо-запад жиденькую колонну легковушек и фургонов НКВД, выбиравшуюся из Ровно, застукает крыло «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки. Возвращаться с грузом бомб и нерастраченным боезапасом героям люфтваффе не хотелось – а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты «Ю-87», как на учениях, «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности, с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все доносы и сигналы, все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунка», равно как и его многочисленные сообщения и рапорты, с конкретикой, об активности германской разведки…

А у Якова Осиповича последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия. В середине сентября – Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, сводная рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление – и контратака с Керченского полуострова, во спасение осаждённого Севастополя. Наступление ради того, чтобы вытянуть на себя из смертельного полукольца вражеского окружения города-крепости немецкие самолёты и танки, вызвать на себя удары умелых, обстрелянных и стойких вражеских пехотинцев образца сорок первого. Наступление, которое захлебнулось западнее Старого Крыма.
А на острие красноармейской контратаки, даже чуть дальше на запад, уже в ближнем тылу «победоносных германских войск», оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
И не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…

* * *

…Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. И без малейшего намёка, даже не дрогнув ни единой жилочкой в лицах, изобразили полное неузнавание и соответственное равнодушие друг к другу…