Джон Шорс Под мраморным небом

Автор: Джон Шорс. Жанр: Исторические любовные романы
Посвящается Эллисон

ЧАСТЬ I

Услышав, что на свете есть любовь,
Я стал искать тебя повсюду, не зная,
Что глаза мои слепы.
Любовь нельзя найти иль повстречать,
Она – всегда в тебе, в душе влюбленной.
РУМИ

Давным-давно, когда я была еще невинна и целомудренна, мой отец верил в совершенство.
Однажды, размышляя о своей империи, созерцая созданное им великолепие, он сочинил стихотворение. И на сводчатом потолке над своим Павлиньим троном велел мастеру золотом начертать: «Если есть рай на земле, это здесь, это здесь, это здесь»[1]. Простые слова простого человека. Но сколько в них истинного смысла!
Восход над рекой Ямуна часто навевает мне мысли о рае. С широкой излучины реки я с восхищением обозреваю округу, будто смотрю на лицо возлюбленного. Сегодня утром перед глазами моими предстают виды столь же вдохновляющие, что и всегда, и сейчас я с особым наслаждением любуюсь ими, ведь мне так долго приходилось скрываться. Справа раскинулся величественный Красный форт. Напротив, омываемый кровью солнца, стоит Тадж-Махал – не парит в вышине, будто сокол, не вздымается, словно море. Могучий и благородный, мавзолей высится на фоне неба, словно врата рая. Зная, что Тадж-Махал воздвигнут для моей матери, я испытываю одновременно величайшую радость и глубочайшую скорбь.
Сегодня я не одна. Мы плывем в лодке по Ямуне. Мой защитник Низам терпеливо гребет. В передней части нашей лодки сидят две мои внучки, Гульбадан и Рурайя, уже не девочки, каждая – дивное воплощение моей дочери. Глядя на них, я думаю, что время летит слишком быстро, что еще вчера они не умели ходить и я поглаживала подошвы их крохотных ступней. Теперь своих внучек я люблю даже больше, чем тогда. Когда я смотрю на них, мне кажется, что я переношусь туда, где меня покидают сожаления и воспоминания о событиях, оставивших шрамы в моей душе и на моем теле.
Гульбадан и Рурайя смеются, шепчутся, как и все молодые женщины, обсуждая свои сны, мужчин, что с важным видом перед ними расхаживают. Я в их возрасте была более сдержанна в выражении своих чувств. Внешне я вела себя почти так же, но в душе моей, за семью печатями, теснились более тревожные мысли, среди которых зачастую преобладали стремление снискать одобрение, потребность чувствовать себя достойным человеком.
Один из немногих людей, кому удавалось когда-либо наблюдать меня в минуты сомнений и неуверенности в себе, был Низам, сейчас переправляющий нас на дальний берег, прочь от любопытных ушей, коих много вокруг Тадж-Махала. У самой реки растет баньян, своими отростками целуя воду. Мне баньяны напоминают гигантских пауков; ветви этих деревьев опускаются на землю, словно ноги. Низам привязывает лодку к одному из суков, погруженных в волнистую рябь, и кивает мне, подтверждая то, о чем я думаю, – что здесь мы одни, в относительной безопасности, и я могу раскрыть Гульбадан и Рурайе тайну их рождения.
Эту историю никогда не рассказывали.
– Дорогие мои, – начинаю я, развязывая пояс, что туго стягивает мою талию. – Ваши родители привезли вас в Агру и попросили меня приехать с вами сюда, ибо они считают, что вы уже достаточно взрослые и вам можно доверить тайну. – Я умолкаю, всматриваясь в их лица. В этот момент моя воля сильнее моих чувств, и я придаю жесткость своему голосу. – Они ошибаются?
Гульбадан, старшая из сестер, вертит серебряное колечко, исцарапанное так же, как борта нашей старой лодки.
– Что ты имеешь в виду, Джаха?
– Вы умеете хранить секреты? Или вы, как сороки, сидящие на спине буйвола, без умолку трещите, когда рядом кружат ястребы?
– Но почему нужна такая осторожность?
– Потому, дитя мое, что у меня, как и у любой женщины, бросившей вызов мужчинам, есть враги. И мои недруги готовы много заплатить за эту тайну. Узнав ее, они позаботятся о том, чтобы вас уничтожить. Впрочем, как и император.
– Император? – спрашивает Гульбадан, позабыв про свое колечко. – Какое ему до нас дело?
– Император Аламгир[2], – говорю я, – да простит ему Аллах его преступления, причинит вам зло, если услышит эти слова.
– Но ведь он даже не знает нас. Он...
– Ему известно гораздо, гораздо больше, чем ты думаешь, Гульбадан. И хоть он с вами не знаком, это не значит, что он не способен вас погубить.
– Погубить нас? Но почему?
Я издаю протяжный вздох сожаления.
– Вы, должно быть, понимаете, что у нас... что у нас есть от вас секреты. Секреты, которыми я поделюсь с вами сегодня. Секреты, которые было бы опасно вам доверить, будь вы слишком молоды, чтобы их хранить.
Мои внучки сидят не шелохнувшись, затаив дыхание. Легкий ветерок колышет их коричневые платья. Моя дряхлеющая плоть тоже облечена в простой наряд, хотя одета я как персиянка – в черный бесформенный балахон и чадру, скрывающую мое лицо. Когда мы встретились сегодня утром, Гульбадан и Рурайя спросили, почему я в чужом платье. Чтобы избежать встречи с алчным ростовщиком, солгала я, не раздумывая. И мои внучки безотчетно поверили в эту ложь, как верили мне всегда, когда я им лгала. Но впредь я больше их не обману. После сегодняшнего дня это будет невозможно.
– Что вы знаете об императоре? – спрашиваю я.
Гульбадан бросает взгляд на Красный форт.
– Люди... ну, они перед ним либо преклоняются, либо его ненавидят. Большинство его ненавидят.
Я размыкаю губы, намереваясь продолжить, но меня опережает Рурайя.
– Почему он так жесток, Джаха? – говорит она.
Сколько раз я сама задавалась этим вопросом? Сто? Тысячу?
– Император, – объясняю я, хотя все еще не уверена, что знаю точный ответ, – всегда считал, что его никто не любит. Он ошибался, но это было не важно, ибо, когда тебе кажется, что ты нелюбим, ты живешь в холоде. Поначалу появляется ревность, потом горечь, потом ненависть. И ненависть ожесточила сердце Аламгира.
– Но откуда ты знаешь, что у него на сердце? – с удивлением произносит Гульбадан.
Я медлю в нерешительности, потому что Гульбадан и Рурайя до сей поры жили в заблуждении. Как бы я отреагировала, будь я на их месте? – спрашиваю я себя. Способна ли молодая женщина смириться с мыслью, что на самом деле она не простолюдинка, каковой ее воспитали, а потомок императора? Поймут ли мои драгоценные внучки, что мы вынуждены были их обманывать?
– Некогда Аламгира звали Аурангзебом, – наконец отвечаю я, встречая их взгляды. – И некогда я была его сестрой.
Низам кивком подтверждает мои слова. Тень, отбрасываемая его тюрбаном, подпрыгивает на коленях Рурайи.
– Сестрой? – изумленно повторяет Гульбадан.
Я наклоняюсь к внучкам:
– Мы обязаны были вас защитить. Иначе...
– Но как ты можешь быть его сестрой?
– Во мне, в тебе, Гульбадан, течет такая же царская кровь, как и в нем.
– Царская? Твой отец был рыбак, как и мой. Он погиб во время шторма!
– Мой отец был император. Император Шах-Джахан[3].
– Не может быть!
– Но это так.
Гульбадан открывает рот, но не издает ни звука. Ее брови сдвигаются. Руки падают на колени.
– Тогда почему ты живешь так далеко от Агры? И почему... почему вы лгали нам? Почему мы ничего не знали?
– Услышав мой рассказ, ты поймешь.
– Но почему ты рассказываешь нам теперь?
– Из-за вашего братишки.
– Из-за Мирзы? Вздор!
Мне редко случалось видеть Гульбадан столь расстроенной. Рурайя ведет себя так, будто она, пробудившись ото сна, увидела на небе два солнца.
– Пожалуйста, выслушай меня, Гульбадан. Я все объясню.
На языке у внучки вертятся сердитые слова, но она обуздывает свой порыв. Я на мгновение закрываю глаза. Нас окутывает тишина, и я спрашиваю себя: разумно ли наше решение? Вне сомнения, мои внучки, уже достаточно взрослые и умные, сумеют хранить мои страшные тайны. Но произойдут ли когда-нибудь такие события, вследствие которых эти сведения станут востребованными?
– Я должна поведать вам историю нашей семьи, рассказать об убеждениях тех, кого уже давно с нами нет, – говорю я. – Я не могу предвидеть будущее, но время сейчас смутное, и в один прекрасный день трон может опустеть. В этом случае Мирза, если пожелает, может заявить свои права. Пока он слишком мал, ему рано слушать мой рассказ, а вот вам – нет. Мирзе потребуется ваша помощь, если он решит последовать тропой, что так старательно прокладывал его прадед, – тропой, которая ведет к миру и состраданию, а не к войне и подозрительности, что окружают нас сегодня.
– Но ведь Мирза еще ребенок, – заметила Рурайя.
– Да, но наступит день, когда он станет мужчиной, как ваш отец. А в мальчике течет царская кровь. Такая кровь могла бы вновь объединить империю. Могла бы спасти тысячи жизней. Вот почему я прошу вас внимательно выслушать все, что я скажу. Вы поведаете эту историю своему брату, когда он будет к тому готов. Вы должны ее знать, если Мирза когда-нибудь попытается взойти на трон.
Гульбадан бросает взгляд в сторону своего далекого дома:
– А пока он не подрастет, мы будем лгать ему, как мама лгала нам?
– Она лгала, дитя мое, только из любви к вам.
– Но мама никогда не должна лгать, – сказала Рурайя.
– Ты будешь лгать, Рурайя, чтобы защитить своих детей. И ты тоже, Гульбадан. Вы будете лгать и лгать, каждый день, столько, сколько потребуется. А потом, однажды утром, таким, как сегодня, вы откроете своим детям правду.
– И что это за правда? – с явным раздражением спрашивает Гульбадан.
Я показываю на Тадж-Махал, стоящий по другую сторону реки:
– Знаете, почему его возвели?
Взгляды девушек обращаются на мраморную жемчужину.
– Император Шах-Джахан, – отвечает моя младшая внучка, – воздвиг его в память о своей жене.
– В память о нашей прабабушке? – поворачиваясь ко мне, спрашивает Гульбадан.
– У ваших прародителей была удивительная судьба, – отвечаю я. – Низам знает историю их жизни. И ваши родители ее знают. Но мы стареем, и нельзя, чтобы она вместе с нами умерла.
Рурайя смотрит на Низама. Тот опять кивает в подтверждение моих слов. Мой друг честен, как зеркало, и Рурайя в удивлении приоткрывает рот.
– Как все началось?
Я не великая рассказчица, но сейчас стараюсь говорить складно, надеясь, что моя речь успокоит страхи внучек. Я объясняю, что моего отца до того, как он сел на Павлиний трон, звали Хуррам. Он был любимым сыном императора, и ожидалось, что однажды он возглавит империю.
– Когда Хурраму было пятнадцать лет, – продолжаю я, – он как-то зашел в лавку, где торговали шелками и бусами. Там на подушке сидела моя мама – Арджуманд. Ее красота, как утверждали поэты, и радугу заставила бы плакать от зависти. Хуррам был покорен. Спросил, сколько стоит бусина, а мама отрывисто сказала, что это не бусина, а бриллиант и цена ему десять тысяч рупий. Она думала, что таких денег нет и в помине у моего отца, а тот быстро отсчитал названную сумму.
На следующий день Хуррам пришел к своему отцу с просьбой разрешить ему жениться на Арджуманд. Император не понаслышке знал о безумной любви и едва ли мог отказать сыну. И все же он постановил, что Хуррам вправе сочетаться браком с Арджуманд не раньше, чем через пять лет. И мой отец из политических соображений взял в жены персидскую принцессу Кадхари Бегум.
– Почему мы никогда о ней не слышали? – уже менее сердито спрашивает Гульбадан.
– Потому что остальных своих жен отец ценил не больше, чем верблюдов. – Я подавила улыбку, довольная тем, что маму отец ставил гораздо выше, чем ее предшественниц. – Он заботился о своем гареме, но редко туда наведывался.
– И что произошло через пять лет? – осведомляется Рурайя.
– Хуррам и Арджуманд сочетались браком в полнолуние, стоя внутри кольца из золотистых факелов. А потом ночь озарили китайские шутихи, так что стало светло, как днем.
Гульбадан, смотревшая на небо, переводит взгляд на меня:
– Но, Джаха, что же в этом опасного?
– Семена опасности были посеяны вскоре после этого, когда родились я, мои братья и сестры. Мы разожгли войну в империи, войну, в которой брат шел на сестру, отец – на сына.
– Вы?
– И я в том числе, – медленно произношу я. – Я старалась делать как лучше, но все битвы выиграть нельзя.
– Какие битвы? Что ты сделала?
– Выслушай меня, Гульбадан, и скоро ты все узнаешь.

ГЛАВА 1
Мое пробуждение

Я вытерла с губ молоко и обвела взглядом императорский гарем. Жилая часть Красного форта, предназначенная для избранных женщин, представляла собой комплекс комнат, садов, аллей, укромных уголков, террас и гротов. Мужчинам, кроме императора, его сыновей, гостей и евнухов, не дозволялось входить в этот мир.
Сам Красный форт напоминал лакированную шкатулку с бесчисленным множеством отделений. Внутри по периметру крепости лежали общинные земли, занимаемые главным образом базарами, мечетями, храмами и внутренними дворами. В их кольце находились частные владения – жилые помещения, залы, конюшни, – отделенные одно от другого прочными стенами из песчаника. И в самом сердце этого головокружительного лабиринта располагался императорский гарем.
Здесь жили тысячи женщин, находившихся на содержании императора. Жены правителя, самые влиятельные обитательницы гарема, в его стенах имели свои дворцы. У моего деда, императора Джахангира, было семнадцать жен – ничтожно малое число в сравнении с гаремами его предшественников. Дед умер, но его жены, будучи намного моложе него, по-прежнему жили здесь со своими слугами. Большинство женщин гарема были наложницы, в совершенстве освоившие искусство танца и музыки. Они всегда были готовы развлечь императора.
Царские дети тоже жили в этой обители. Мне это не очень нравилось, так как в гареме действовали строгие правила. Мои братья могли делать почти все что угодно, но девочкам почти не предоставляли свободы. Во времена деда за соблюдением порядка следили мужеподобные стражницы. Отец давно отослал их восвояси, но были десятки других стражников, ревностно следивших за моим поведением.
Все комнаты гарема были одинаково роскошны и удобны. На полу лежали кашемировые ковры и шелковые подушки, стены украшали картины и зеркала. С обеих сторон аллей росли ухоженные деревья с густыми кронами, скрывавшими тех, кто гулял по дорожкам, от взглядов посторонних, но не являвшимися преградой для ласкового ветерка. Всюду в квадратных прудах, кишащих парчовыми карпами, били фонтаны.
Сейчас я сижу в огромной комнате вместе со слугами и наложницами, а также моими братьями и сестрами в шелковых одеждах, расшитых самоцветами. Две кормилицы кормят моих сестер-двойняшек, которым всего несколько месяцев от рождения. За кормилицами стоит моя мать, Арджуманд. Как и большинство знатных женщин, она одета в облегающую сорочку с короткими рукавами, заправленную в широкую юбку длиной до щиколоток. На плечи мамы накинута кашемировая шаль.
Все, кто есть в комнате – за исключением евнухов, слуг и младших по положению наложниц, – носят драгоценности. Шеи украшают нитки жемчуга, уши – серьги с самоцветами. Пальцы рук и ног унизаны желанными сокровищами – золотыми и серебряными кольцами с сапфирами и изумрудами. Ногти женщин переливаются разными красками, среди которых преобладает алый цвет.
Красота в гареме в большом почете, и многие женщины состязаются между собой в создании новых стилей одежды. Самые смелые модницы вставляют в волосы павлиньи перья. Другие предпочитают ниспадающие на плечи разноцветные покрывала, которые они закрепляют на макушке. Обычно женщины носят покрывала из шелка, но в более холодные месяцы зачастую надевают шали, сотканные из чистейшей и тончайшей кашемировой пряжи.
На евнухах и слугах простые туники и халаты. Рядом с мамой стоит ее раб – Низам. Он служит ей вот уже почти сто лун, но я только недавно узнала историю его жизни, дающую неверное представление о его мягком характере. Когда Низаму было пять лет, некий персидский военачальник убил его родителей, а его самого взял в плен. Мальчиков, захваченных в рабство, обычно кастрировали, но этот полководец хотел, чтобы юные рабы по достижении зрелого возраста воевали, и посему предпочитал не останавливать их рост с помощью оскопляющего ножа. Тем не менее он позаботился о том, чтобы Низам никогда не искал удовольствия с женщинами, приказав обрезать часть его мужского достоинства, которое мама отказалась мне описать.
После несколько лет Низам жил в палатке, прислуживая женщинам военачальника. Если мальчик угождал им, его кормили. Если чем-то сердил, его били. Он мог бы вечно влачить такое существование, да, слава Аллаху, наше войско разгромило персов. Узрев побитое лицо Низама, отец выдернул его из рядов пленных рабов. Низам стал слугой мамы, но она сама обрабатывала его раны и обращалась с ним хорошо.
Низаму было пятнадцать лет. Я была на два года младше, но мне хватило ума сообразить, что о жизни я знаю очень мало. Кое-что я понимала – например, знала, что люблю своих родителей и что они обожают друг друга. Последнее было очевидно, потому что мама всегда была рядом с отцом, независимо от того, воевал ли он на чужбине или решал дела империи при дворе. При любой удобной возможности я с братьями сопровождала ее, так как мама хотела, чтобы мы видели, как царствует отец.
Из четырех моих братьев лучше всех ко мне относился Дара. Он был всего лишь на год старше, и мы были очень близки, что вызывало неодобрение у многих женщин гарема: они считали, что это неприлично. Отставив в сторону молоко, я придвинулась к брату.
– Помоги мне, пожалуйста, – попросила я, протягивая ему бамбуковую клетку замысловатого плетения размером с кулак отца.
Дара, совершенствовавшийся в искусстве каллиграфии, оторвался от своего занятия и поднял голову.
– Ты слишком часто отвлекаешь меня, Джаханара, – сказал он. – Отец будет недоволен моей работой.
– Недоволен тобой? Когда такое было?
Дара отмахнулся от моих слов и взял клетку с тремя сверчками, которые часто пели мне по ночам. Один бамбуковый прутик в верхней части клетки треснул, и я опасалась, что сверчки могут убежать.
– Отчего прутик сломался? – спросил Дара.
– Клетка-то старая, – ответила я, пожимая плечами.
Брат мне подмигнул. Кажется, это такое простое движение, но мне никогда не удавалось его воспроизвести.
– Ты уж следи за своими питомцами. Не хотелось бы на одного из них наступить. – Я хотела было ответить на его слова, но Дара продолжал: – Ведь индусы считают, что мы можем перевоплощаться в подобные существа.
Мне с трудом верилось, что я могла бы стать сверчком, но вслух я этого не сказала. Дара гораздо больше меня знал о таких вещах. Завороженная ловкостью его рук, я смотрела, как он обматывает шелковой нитью расщепившийся прутик. Очень скоро Дара закончил. Я за это время успела бы лишь короткое письмо набросать.
– Ты хотела бы стать сверчком?
Дара спрашивал серьезно, и я воздержалась от замечания, что сверчкам, должно быть, ужасно скучно.
– Ну, разве что если бы я жила на баньяне, прыгала бы с ветки на ветку, знакомясь с новыми местами.
– А клетка, значит, тебя не устраивает? Оттуда виды менее интересные?
– Думаешь, мне следует их выпустить? – ответила я вопросом на вопрос.
– Поступай как знаешь. – Дара слегка потянул меня за волосы. – Не сомневаюсь, ты примешь верное решение.
Мне очень нравилось пение сверчков, но я понимала, что Дара прав. Сама я тоже жила в неком подобии клетки, из которой мне почти ничего не было видно.
– Они предпочли бы жить на дереве или в траве? – спросила я.
– Пожалуй, на дереве, – сказал Дара, вновь берясь за кисть.
Я посажу сверчков на высокую ветку, решила я, где им не будут досаждать ни кошки, ни ящерицы. Размышляя над тем, какое выбрать дерево, я заметила, что за нами наблюдает Аурангзеб. Третий по старшинству из моих четырех братьев, он зачастую был угрюм и замкнут. Когда наши взгляды встретились, он отвел глаза. Я повесила клетку на тиковый столб, подошла к Аурангзебу и опустилась рядом с ним на ковер.
– Хочешь поиграть во что-нибудь? – спросила я, так как устала от книг.
– В игры только девчонки играют, – с презрением проговорил Аурангзеб.
– Ты мог бы научить меня играть в поло.
Он рассмеялся. Смех у него был пронзительный, напоминавший визг свиньи.
– В поло? – с ухмылкой повторил он. Тонкие черты его лица напряглись.
– Мне хотелось бы научиться...
– Только мужчины играют в поло.
Хоть Аурангзебу было всего одиннадцать лет, я придержала язык. По крайней мере, на мгновение.
– Тогда почему ты играешь? – с невинным видом поинтересовалась я.
Он плотно сжал губы и набросился на меня, коленями надавив на мою грудь. Я знала, он хочет, чтобы я заскулила и попросила пощады. Поэтому я, царапая его ноги, изо всех сил старалась не расплакаться. Он едва ли был сильнее меня, и мне удалось его отпихнуть. Аурангзеб вновь на меня налетел.
– Дара! – крикнула я, вдруг испугавшись ярости Аурангзеба.
Мой старший брат стремительно вскочил, намереваясь оказать мне помощь, но его опередил Низам. Несмотря на свою молодость, он был гораздо сильнее нас. Низам взял меня и Аурангзеба за вороты и растащил в стороны.
– Перестаньте немедленно! – резко сказала мама. Она стояла за Низамом, скрестив на груди руки. – Гарем – это место для занятий и отдыха, а не для потасовок. Хотите подраться – найдите себе навозную кучу на улице.
– Но она...
Мама сердитым взглядом заставила Аурангзеба замолчать.
– Вам обоим пора на солнышко. Сделаем отцу приятный сюрприз?
Не дожидаясь от нас ответа, она жестом велела Низаму отпустить нас. Он повиновался. Мама сняла шаль, надела поверх юбки с сорочкой халат цвета меди и подпоясалась пурпурным кушаком. Попрощавшись со своими подругами, она повела нас из комнаты. Мы пошли по аллее. Было видно, что мама сердится на меня, ведь я, поддев Аурангзеба, нарушила этикет – выставила напоказ свои чувства. Честно говоря, мама презирала такие правила еще больше, чем я. Но, сцепившись с Аурангзебом, я открыто пренебрегла правилами, не отдавая отчет своим действиям. Мама, напротив, нарушала правила только ради высоких целей.
При нашем приближении двое стражников открыли ворота гарема. За мамой и Низамом следовали другие мои братья – Шах и Мурад. Дара, Аурангзеб и я шли отдельно. За стенами гарема жизнь в Красном форте била ключом. Мы шагали по мощеным улицам вместе с многочисленными торговцами, чиновниками, воинами и священниками. Все, казалось, куда-то спешат, быстро заходя в лавки и мечети, конюшни и казармы. Высоко над нами, на верхнем уровне, в беседках толпились вельможи со своими слугами.
Красный форт располагался на берегу Ямуны. Обнесенная стенами из песчаника в пятьдесят шагов высотой и шесть шагов толщиной, крепость являлась сердцем империи моего отца. По каменным плитам рабы расхаживали точно так же, как и знать. Солдаты неустанно упражнялись во дворах своих казарм. Несколько сот воинов несли караульную службу на зубчатых стенах крепости. Из бойниц торчали жерла пушек.
Наряду с мусульманами встречались и индийцы, так как в правление отца Красный форт давал приют представителям разных народов. Более того, мы, мусульмане, хоть и правили индийцами, составляли меньшинство населения. И положение наше было ненадежным. Отец часто говорил, что нам удастся сохранить власть только в том случае, если мы будем относиться к индийцам с уважением.
По пути я с интересом разглядывала представителей другой веры. Их женщины носили сари – цельный длинный кусок хлопчатобумажной или шелковой ткани, который особым образом оборачивали вокруг тела, так что оставались видны только ладони и лицо. Мусульманки носили сшитые платья, и наш наряд состоял из множества предметов одежды.
У каждого из нас на ногах были сандалии. Мои сандалии непрестанно били мне по пяткам, пока я шла за мамой. На дороге горками лежал слоновий и верблюжий помет, так что мне приходилось внимательно смотреть под ноги. Обычно рядом со мной шел Низам, но сегодня, возможно, из-за того, что я подралась, он оставался подле мамы. Низам часто становился жертвой жестоких шуток Аурангзеба, и, возможно, в душе он был согласен с моими словами относительно умения моего брата играть в поло. Но Низам был умен и понимал, что следует скрывать свои чувства.
Идя по Красному форту, я чувствовала себя как мышка на корабле. Крепость сплошь состояла из глухих закоулков, извилистых галерей и тянущихся в бесконечность лестниц. Стены из песчаника, облицованные изразцами, зачастую были столь высоки, что мне не удавалось рассмотреть, что за ними находится. Время от времени я мельком видела башни и крепостные валы, по верху которых ходили воины; на башнях трепетали красные знамена.
Одна, без мамы, я бы запросто здесь заблудилась. Она шла быстро, но при этом обменивалась приветствиями со многими, кто встречался ей на пути. Люди часто удивлялись, когда императрица отвечала на их поклоны. Хотя почему? Все в стране знали, что мама бросает жемчужины в оловянные плошки нищих калек и находит приют сиротам. Мне казалось, что счастье мамы – результат того, что она помогает тем, от кого даже простолюдины отмахиваются с презрением. Несколько раз в гареме я сама пила из этой чаши счастья, когда мне удавалось кому-то помочь. Улыбки тех, кому я помогла, согревали меня.