в которой появляется бард и развлекает путников за скудный ужин

– Не стреляйте! – голос с дороги был необычный, глубокий приятный баритон. – Я один.
– Подойди, – приказал Щавель. – Держи руки на виду.
Под ногами затрещали ветки. Идущий старался ступать шумно, чувствуя за собой «косяк». В отблеске пламени появился одутловатый мужчина, бородатый, рыхлый, с покатыми плечами, над которыми горбом высился необычного вида сидор.
– Ты очень тихо шёл по дороге, – проворчал Михан. – Винись, дурак. Другорядь поймаешь стрелу.
– У меня сапоги мягкие, – примирительным тоном оправдывался гость. – Мужики, я бард, иду в Новгород и могу развлечь вас балладой.
– Присаживайся, четвёртым будешь, – Щавель опустил лук, убрал стрелу в колчан, сел, скрестив ноги, положил колчан на траву подле налуча, а лук поверх и замер, бесстрастно уставившись на пришельца. – Раздели с нами ужин и покажи своё кунг-фу.
Жёлудь, его сын, на голову выше отца и шире в плечах, уложился не так споро. В сноровке молодца чувствовалась сила, но не было стремительности и ловкости, что прибывает с опытом и лишь к седым волосам.
– Седай, незваный, – Михан опустился на бревно, пристроив палицу под рукой. Щит и оба дротика подтянул поближе, чтобы пришелец не мог до них достать.
Бард распрягся. Длинный кожаный сидор хранил драгоценные гусли красивого янтарного дерева.
– Тебя звать как? – спросил Михан.
– Филипп, – Бард устроился между отцом и сыном, уложил гусли на колени.
– «Солнышко лесное» только не вздумай петь, – предупредил Жёлудь. – От его Михана сразу пучит, а потом он начинает мощно пердеть и бегает по лесу кругами, роняя добро.
– Не слушай его, он дурак, – возразил Михан.
– Развлеки нас балладою, – смиренно, словно всю жизнь лил воду в сухой песок, обронил Щавель. При том молодые враз осеклись.
Бард профессионально улыбнулся, тронул струны. Звук придал ему сил. Плечи распрямились, взгляд оторвался от котла, в котором булькало вечернее варево.
– Я расскажу вам историю, достойную храбрых мужей, имеющую в себе мораль, полезную и молодым, и мудрым.
– Про Конана? – спросил Жёлудь и замер с открытым ртом.
– Песнь из эпоса о Плешивом Драконе, повелителе пчёл и пчелиных жилищ, силу которому давала река с именем женщины. Это история отважной девы-воительницы Фанни Каплан, сразившей Плешивого Дракона. Она вступила с ним в бой принародно и нанесла несмертельную рану. Деву схватили подручные Дракона и казнили, а тело сожгли. Плешивый Дракон удалился залечивать раны в страну Маленьких Гор. Он утратил могущество и власть, силы оставили его. Через несколько лет он испустил дух, тоскливо воя. Вот о чём я поведать хочу, о отважные! О храбрости девы, коварно ударившей в спину, но зрением слабой.
– Валяй! – подзадорил Михан и запустил деревянную лжицу в котёл. Испробовал и кивнул спутникам. – Готово.
Под песнь неслабо похавали, глотая разварную солонину почти не жуя. Каждый откушал треть, а барду заслали вяленого карася и пару печёных картофелин, уцелевших с обеда.
Ночь Щавель провёл в дремоте вполглаза, обнимая ладонью костяную рукоятку ножа.
Поднялись чуть свет. Завтракать собирались в пути. Бард никуда не торопился и развёл костёр.
– Канайте с миром, – изысканно напутствовал деятель искусства. – Желаю счастливой дороги, воины. Хрен на вас и на ваши жилища!
– И ты отсоси не нагибаясь, – пожелал ему Щавель.

в которой к отряду присоединяется целитель, лечащий солью, а все воины получают по заслугам своим экспириенс

– Надо было отойти дальше от дороги, – сказал Жёлудь.
– Шарятся по ночам черти всякие, – буркнул Михан. – Да всё равно бы огонь увидел.
– Были бы разбойники, положили бы с трёх стрел. Мы у костра как на ладони, – разъяснил Щавель. – Они бы нас видели, а мы их нет.
– Но ты же его услышал, – сказал Михан. – Ты и разбойников услыхал бы.
– А если бы я спал?
Малый полез за словом в карман. Непыльная, некузявая дорога змеилась промеж деревьев, и шлось по ней ни шатко ни валко.
– Далеко до тракта? – шарил-шарил в кармане и наконец выудил он.
– После обеда выйдём, – сказал Щавель.
– А чего это бард ночью шёл, а, батя? – спросил Жёлудь.
– Смотри, дурак-дурак, а умный, – вставил Михан.
– А ты засранец.
– Со свадьбы мог уходить, – помолчав, отозвался Щавель. – Свадьбу когда играют, гости пьют, а бард поёт. Когда уже все под стол упадут, бард ещё на ногах. Всю ночь невесту драит как палубу, а перед рассветом ноги в руки и даёт газу.
– Догоняют?
– Куда…
– А на конях?
– Да не, все пьяные и не спохватятся, скорее всего. А он день идёт, ночь идёт, днюет в чаще и опять уносит ноги. Никогда, парни, бардам не подавайте и не ешьте из одного котла, скоты они все.
– Бать, а художники?
– Художники нормальные, только не от мира сего.
– А у нас были такие весёлые свадьбы? – поинтересовался Михан.
– Были, – сказал Щавель.
– У кого?
– Меньше знаешь, крепче спишь. Сомнениями не мучаешься.
– Съел, пердун? – не упустил случая Жёлудь.
– Молчи, дурак, – Михан извернулся юлой. – А у кого, дядь Щавель?
– Тебя ещё на свете не было… – Взгляд Щавеля враз сделался стылым, как ледяная вода, лучник уже к кому-то примеривался.
Зажатая лесом дорога завернула, впереди показалась спина, полускрытая большим заплечным мешком. Человек остановился, обернулся, явно поджидая попутчиков. Был он невысок, кругл телом и лицом, гладко выбрит и носил плоскую шапочку, отороченную куньим мехом.
– Желаю здравствовать, уважаемые, позвольте присоединиться к вам, – человек шагнул навстречу, подметая траву полами длинного дорожного плаща.
– С какой целью, уважаемый? – сдержанно поинтересовался Щавель.
– Вместе не страшно. У тракта грабят.
– Нас не боишься, значит?
– Лицо человеческое есть открытая книга.
– Ты «лепила»?
– Я исцеляю солями, – с достоинством ответил попутчик. – В мире науки меня знают как Альберта Калужского, который крепит жидкую воду медицинской теории в насыщенный раствор солью врачебной практики.
Воины, не сговариваясь, пропустили представление мимо ушей.
– Я Щавель, это Жёлудь, а вот этот молодец со щитом – Михан.
– О, лесной народ из Ингрии, разрази меня ангедония!
– Да, путь неблизкий, – согласился Михан.
– Как такой почтенный человек оказался вдали от дорог? – перебил Щавель.
– Я ходил в Старую Руссу за тремя солями, которые встречаются лишь в её минеральных источниках. Там попросили врачевать жену председателя в Подберезье, потом надо было лечить родовую горячку в Спасской Полисти, оттуда я ушёл бороться с засильем мракобесья в Селищи. Затем меня попросили вылечить зубы в Лесопосадке. Зубы я вылечил, но не только не заплатили, а до тракта не подбросили, порази их китайский анорак.
– Конченый народец живёт в Лесопосадке, – кивнул Щавель.
– Их даже разбойники не остановили, хотя я видел их как вас сейчас.
– Где ты их видел?
– За поворотом у съезда с тракта. Должно быть, стерегут тех, кто едет с ярмарки.
– Ты помнишь эту дорогу?
– Конечно, помню, – сказал Альберт. – Моя память крепче алмаза и рассчитана Создателем на вечность, не меньше.
По вершинам деревьев задул ветер. Лес зашумел, на голову путникам посыпалась колючая животворная педерсия.
– Думаю, нам стоит остановиться, – решил Щавель. – Поесть самим и покормить Хранителей.
Для завтрака выбрали прогалинку между сосен, захавали по паре вяленых карасей, уделили внимание доктору. Потом охотники разошлись и укрылись за деревьями. Каждый достал из сидора мешок, из мешка мешочек, из мешочка мешочечек, а из мешочечка свёрточек. В руках у Щавеля оказался резной идол, тёмно-коричневый от помазаний. Ручки Хранителя были намечены на теле резцом как прижатые к телу, в левой руке был лук, в правой – пук стрел, что означало скорострельность. Идол Жёлудя был светлее (ведь парень и жил меньше отца), а стрела была одна, но длинная, что символизировало дальность. Хранитель Михана представлял собой корень в виде осьминога, и смысл концепта был доступен только его владельцу. Воины достали из мешка обломок кости, раскололи обухом ножа, выгребли жирный мозг и помазали идолов, шепча обращения. Просили, в общем-то, одного – удачи.
Целитель терпеливо дожидался возле горки рыбьих голов и чешуи, снисходительно качая головой. Он не мог понять дикости лесных людей, отринувших несомненную силу Отца ради кратковременной поддержки ничтожных бесов, но был толерантен и сознавал целесообразность религиозной терпимости: ведь впереди ждали разбойники.
На земле новгородского князя казнить имел право лишь князь. Путники не думали об этом. Парни не знали о законе, у Щавеля имелись свои соображения, а лекарь Альберт надеялся, что на оружных не нападут и всё как-нибудь обойдётся.
За деревьями посветлело. Дорога сворачивала, впереди послышалось фырканье лошади и деловитый мужской гомон. Щавель поднял ладонь. Путники остановились. Так же молча изготовились. Лучники перевесили колчаны на левое бедро, Михан снял со спины щит, нацепил на руку, взял дротик. Воины бесшумно скользнули в подлесок, оставив Альберта Калужского стоять столбом и ждать милости судьбы.
Из кустов было хорошо видно поляну возле обочины и людей, роющихся в телеге. Поодаль смиренно дрожал мужичок в одном исподнем.
– Уйдём в лес? – негромко спросил Жёлудь.
– Зачем? – отрешённо произнёс Щавель. – Нападём сами. Вы же молодые, идёте на войну. Тренируйтесь.
– Их пятеро! – шепнул Михан.
– Риск есть, – рассудил Щавель. – Ты будешь держать их на расстоянии десяти шагов от нас, не ближе. Вяжи их и сам под выстрел не подставляйся, не шныряй вбок без особой нужды.
Он вложил стрелу в гнездо тетивы и поднял лук.
Когда началось, не все деловитые мужики поняли, что их начали убивать. Трое повалились почти сразу. Щавель выстрелил дважды. Михан выломился из кустов и метнул дротик, пробив грудь дородному мужику в сизом кафтане, тут же взял наизготовку второй. Грабитель со стрелой в животе поднялся и побежал к нему на подгибающихся ногах. Михан прыгнул навстречу, жёстко ударил щитом в лицо, сбил наземь, заколол.
– Давай, сынок, – приказал Щавель, – работай по людям.
Последний ринулся на Михана и успел замахнуться секирой, когда стрела, пущенная Жёлудем, воткнулась в шею. Грабитель вырвал стрелу, сразу ударила толстая струя крови. Схватившись за горло, разбойник некоторое время стоял корчась, словно пытаясь удушить себя и при этом отчаянно борясь со своими руками, но жизнь ушла, и он рухнул. Михан с булавой караулил каждое его движение, готовясь размозжить череп, но добивать не потребовалось. Лучники вышли на поляну. Ограбленный крестьянин немедленно сел на корточки, закрыл голову руками.
– Не дрожи, бедолага, – хохотнул Михан. – Мы-то тебя не тронем!
Сочтя меру учения для первого раза достаточной, Щавель собственноручно дорезал тех, кто подавал признаки жизни. Лучники вытащили свои стрелы, обтёрли об одежду убитых. Жёлудь бережно приподнял голову разбойника, снял медальон и повесил на свою шею. Присмотревшись, взял нож. Запасным ножом обзавёлся и Михан. Взвесил в руке секиру, поколебавшись, отложил – длинна и тяжеловата. Щавель откинул полу сизого кафтана, сорвал мошну, прикинул, кивнул сам себе удовлетворённо.
Взбодрённый молодецким пендалем Михана, лапотник вытащил из-под воза притаившуюся жену, взгромоздился на мешки и погнал на лесную дорогу. Он не чаял унести ноги и молился теперь своему деревянному богу, чтобы незнакомцы не передумали.
– Пора вам причаститься, парни, – Щавель распорол рубаху на трупе вожака, сделал длинный разрез по пузу, вырвал кровоточащую печень.
– Это как с медведем, дядь? – сглотнул Михан.
– Вроде того, – Щавель зацепил большим пальцем край, дёрнул ножом, протянул Жёлудю. – Запори-ка чутка, пока тёпленькая.
Жёлудь сунул в рот печёнку и принялся старательно жевать.
– Теперь ты, Михан.
Молодец принял свою долю, оглядел недоверчиво, проглотил ком.
– Медведя же ел? – спросил Щавель, отрезая для себя оковалочек.
– Я и медведя-то не очень, дядя Щавель.
– Что ж отец не выучил тебя?
– Как-то с младости не приемлю сырого… – замялся парень.
– Ничего, привыкнешь, и я с вами заодно.
Михан зажмурился, затолкал кусок в пасть и стал перемалывать его зубами.
– Нет ничего лучше вражеской печёнки после боя, она сил прибавляет. Чувствуете, парни, как сил прибавилось?
– Чувствую, – улыбнулся Жёлудь.
Михан проглотил и молча кивнул.
Щавель спорол второй кус, когда на поляну вышел Альберт.
«Проклятые Отцом Небесным дикари! – от увиденного целителя едва не вывернуло. – И эти оказались людоедами!» Лекарь поспешно очертил напротив сердца святой обережный круг.
– Вот твои разбойники, – небрежно мотнул башкой на распростёртые тела Михан.
– Не-ет, – затряс головой Альберт Калужский. – Это княжеские мытари.

в которой ватага наконец-то встречается с разбойниками и вступает в Великий Новгород

– На нём же форма была!
– Кто её знает, эту форму, – ответствовал Щавель. – Кафтан только на одном надет, а по виду все они разбойники типичные. Да и не был я в Новгороде лет -дцать.
– Узнают… ведь повесят!
– Ну ты же не скажешь, – Щавель некоторое время шёл молча, а потом покосился на лекаря. – Или расскажешь?
– Нет! Нет! Что вы! – замахал руками Альберт Калужский. Вокруг был тёмный лес, а дорога всё не кончалась и не кончалась.
Весомая мытарская мошна пояс не тянула. «На базаре лук Жёлудю куплю, – тешился Щавель, – у нас-то хороших луков не делают. Тугой лонгбоу килограммов на тридцать пять и стрел к нему навощённых, пусть радуется парень, заслужил нынче. Тетив куплю про запас. А если будет, и катушку драконового волоса. Должны же в Новгород привозить из Швеции, да из Греции. В Греции всё есть». Под такие думки шагалось легко, а время летело быстро.
– Обедать будем? – спросил старый лучник, покосившись на солнце.
– Чего-то не хочется, дядя Щавель, – выдавил Михан.
– Как знаешь…
И тут все увидели разбойников.
Семеро тёртых и битых жизнью охальников в драных мытарских кафтанах ждали прохожий люд под щитом «Береги лес от пожара!».
– Кто-нибудь ещё жаждет крови? – с полным безразличием спросил Щавель.
Крови не жаждал никто. Молодые ею вдосталь накушались, а разбойники при виде накушавшихся крови молодых мигом расхотели. Одно дело купчина с полной телегой барахла и парой-тройкой охранников, и совсем другой коленкор – ватага оружных молодцов с окровавленными бородами и без купца с телегой. Позырили друг на друга: разбойники мрачно, а Щавель с расчётливым интересом, от которого сердце уходило в пятки, да так и разошлись.
За деревьями показался просвет. Дорога свернула.
– Вот и тракт, – сказал Щавель.
Перед тем как выйти на люди, привели себя в порядок. Разоблачились, вытряхнули вшей (пяток на жменю, а иные поболее!), умылись свежей водой из канавы и вышли на большую дорогу.
Великий Новгородский тракт, издревле носящий нечистое имя «Московское шоссе», являл собою широкий торный путь по грязи и гравию. Местами на обочине попадались замшелые куски мягкого диковинного камня асфальта, чудом уцелевшего с времён допиндецовых. Лечить асфальтом умели немногие. Главным образом невежественное быдло носило асфальт в кармане, тупо веря в чудодейственные свойства. Лишь отдельные понимающие выпаривали с него ароматный мумиё для примочек. Примочки от ушибов и потёртостей, да зацепить мумиё на кончик ножа и растворить в молоке от кашля, вот и вся его целесообразность.
Речи Альберта Калужского вливались в уши воинов и плавно текли себе дальше.
– Другой мумиё делают в тайге за Уралом, – вещал целитель. – Смешивают лосиное добро с целебной глиной тех мест и толкут в заячьих погадках, добавляя живицы пыхты. Сей мумиё действует как отхаркивающее и рвотное средство, но, между нами говоря, никуда не годится. Есть горный мумиё, он полезный от всех болезней. Собирают его под сводами пещер. Ентот качественный мумиё есть горный сок, который застывает на воздухе как сосновая смола. Стоит он десять крышечек от ньюкаколы за грамм или меняют по весу на золото один к одному.
На тракте шла обыденная движуха. Ехали возы и телеги, тянулся в обе стороны разношёрстный люд: мужики, козлы, бродяги, нищеброды, калики перехожие, свободные копейщики, готовые незадорого воевать на чьей угодно стороне, проходимцы всех мастей, падшие женщины, холодные сапожники, гастарбайтеры, греки, китайцы и прочая шлоебень. Но была особенность – попутно ватаге двигалось значительно больше оружных, чем навстречу. Новгородский князь стягивал наёмников в войско.
До темноты прошли полпути.
– Заночуем в лесу, – сказал Щавель, когда миновали Мясной Бор. – Народец у тракта живёт смирный, но проходимцев кто знает. Не будем мутить судьбу. Мы нужны князю.
Канули в чащу, затащив за компанию Альберта Калужского. Не бросать же доктора, оказавшегося приятным собеседником, а то как сглазит! Лепил и ведунов должно держать на коротком поводке и прикармливать. Наварили густой похлёбки из солонины. Съестного не жалели, обедать намечали в Новгороде.
– Балтийского моря соль, – определил Альберт с первой ложки. Лжица у него была как маленький черпачок.
– Так, – подтвердил Щавель.
– Йодистой сути не имеет, посредственна в лечении ран и жара, хотя невская вода сама по себе вкусна, – поведал лекарь. Он со смаком навернул нажористого варева и завалился спать, окутавшись, будто коконом, епанчёй.
– Во избежание палева дежурим по очереди, – постановил Щавель.
– А его? – кивнул на доктора Михан.
– Пусть его, – отмахнулся старый воин. – Ты сам-то как думаешь?
– Ну, да, – сообразил молодец. – Знаем же человека всего день. Туплю.
– Я не сплю, я всё слышу, – подал голос Альберт Калужский.
– Спи, – Щавель растянулся у костра, подоткнув под голову сидор. – Сначала дежурит Михан, потом Жёлудь. Сынок, разбудишь меня, когда зазнобеет.
– Понял, батя, – отозвался Жёлудь, но долго сидел у костра, болтая с товарищем и неслышно отлучаясь за дровами.
От нечего делать хвороста наготовили гору.
– То-то разбойники порадуются, – усмехнулся Щавель, меняя на посту сына.
Царил гадкий час трясунца, когда робкие предрассветные демоны, осмелев за ночь, вылазят наружу и заползают путникам под рубашку. Щавель ёжился от их зябкого шныряния по спине. Он подкидывал дров, но даже большой костёр демонов не прогонял. «Огонь неподходящий, – подумал Щавель. – Добыть бы чистого огня, он поможет. Да как его добудешь, солнца-то нет. Да и лупы нет. Вот бы солнце не взошло, тогда было бы клёво. Быстро бы предрассветные демоны вошли бы в силу? А если вошли, то какими бы стали? Говорят, после Большого Пиндеца солнце не всходило три месяца кряду, обиделось, но ничего, люди выжили. Что демоны… Есть мнение, что не из-за демонов озноб, а потому что за ночь воздух остывает и тело студит, пока его солнечные лучи не прогрели. Глупое мнение, ведь это не тот озноб, который от холода. Это озноб, который колотит ранним зимним утром, когда темно, но надо вставать и идти. Если вставать обязательно, то колотит, даже если в постели лежишь. Это демонический озноб, а вовсе не воздух остыл».
Так думал он, шуруя в огне палкой, прислушиваясь к обстановке за спиною. Лесные звуки Щавель знал все, он даже знал, как разговаривают души солдат в Синяве и мёртвые атомщики в пойме Припяти. В лесу для него не было тайн, и Щавель мог не напрягаясь пасти любого чужака, вздумавшего подкрасться во мгле.
Он сидел и глядел, как дрожат во сне парни, шёпотом ругал демонов. Но предрассветные осмелели, и матом их было не прогнать. Только доктор благодушно похрапывал в коконе из епанчи. Щавель даже завидовал ему, незнатному невоенному человеку. Лекаря демоны избегали касаться, ведь знание – сила!
Огонь унялся, небо светлело на глазах. Щавель замастрячил козырное хлёбово с перцем, чтобы жралось до отвала. Шагать придётся много, зато один переход, и на тебе – городская стряпня! Забурлило, дал прокипеть на углях, снял, отставил в сторонку, накидал хвороста. Огонь полез вверх и взвился. Щавель попинал молодцов:
– Ауфт, швайнен, шнель-шнель!
– Я не сплю, я всё слышу, – немедленно отозвался Альберт Калужский.
– Тебя тоже касается, почтенный доктор. Жрать готово. Подавать в постель не буду, у нищих слуг нет.
Парни одуплились, сразу полезли чуть ли не в самый огонь. Кряхтели, разминались, потягивались. Наконец, спереди обдались жаром и пересели боком, доставая из сапога лжицы. Альберт Калужский вынырнул из кокона с ложкой наготове и присоединился к столующимся.
– Мне сны про немцев снились, а я даже толком не знаю, кто они, – сказал Михан, очистив котёл. – К чему бы?
– К тому, чтоб ты бежал, добро роняя, и пропал, Россией проклят, – ввернул Жёлудь.
– Молчи, дурак!
– Место такое, – сказал Щавель. – Здесь давно была большая война, вот и снятся.
– А голосов нет, – заметил Жёлудь.
– Их здесь хоронили много. Долго после войны ходили специальные люди, искали кости и погребали по христианскому обряду. По тому древнему, что со звездой. Пока все кости не выкопали, не унялись. Говорили, что, пока остался последний непохороненный солдат, война не кончилась. Неправильно говорили. Сразу, как нашли всех, так пришёл Большой Пиндец.
– Не надо было хоронить? – спросил Михан.
– Надо было чутка оставить. Наши павшие как часовые, – сказал Щавель. – Земля хочет солдатских костей. Земле нужны солдатские кости. Если отнять у неё и дать другому богу, земля возьмёт новых сама. Когда все кости поднесли звёздам, земля рассердилась и устроила Пиндец всему.
– Я, натюрлих, – закивал Альберт.
– Давайте-ка уматывать отсюда, – вздохнул Щавель. – Хреновое тут место.
Поднялись. Зассали костёр. Впряглись в сидора. Вышли на тракт. Не к обеду, конечно, а много позже прибыли в Великий Новгород. Обогнули испоганенное БП место и вступили в светлый град.
– Ух и охрененское же здесь всё! – только и вымолвил Михан.
В городе пахло нечистым дымом, испражнениями и ржавчиной. Печные трубы вздымали серое облако, которое не спеша уплывало по ветру. Подметённые мостовые не радовали глаз ни единой былинкой, лишь редкие клочки сена да свежие конские яблоки напоминали о привычной доселе жизни. Парни, кроме леса ничего не видевшие, были придавлены в каменных улицах массами гуляющего народа. Казалось, что люд бездельничает и в то же время торопится по неотложным делам. Горожане были неприветливы и никак не отвечали парням, хотя те вежливо старались здороваться с каждым встречным. Альберт Калужский, конечно, не смутился, видал и не такое. Щавель только посмеивался.
Он привёл ватагу на постоялый двор, сняли в складчину комнату на четверых вместе с доктором. Спустились в трапезную, пустую в межвременье.
– Супа нет, – просветил их давалец. – Сожрали весь. Рекомендую гречневую кашу со шкварками. Её как почнёшь метать, так пока не кончится.
– Давай кашу, – сказал Щавель. – И пива.
– Шведского, чухонского? Есть греческие крепкие напитки.
– Домашнего, нефильтрованного.
Половой умёлся. Щавель отвязал от пояса мошну, распустил устьице и вывалил добычу мытарей. Чего здесь только не было! Шведские серебряные кроны, медные копейки, золотые греческие драхмы, гривны, полушки, вольфрамовые ордынские рубли и даже выломанный с кровью зуб в золотой коронке.
– Не хило! – сказал Михан.
– На оснащение хватит, – заключил Щавель.
Настроение сразу поднялось.
– Вы, парни, после обеда спите. Тебе, доктор, я не указ.
– Я тоже предамся в объятия Морфея, пожалуй, – сказал Альберт Калужский. – Но позвольте узнать: что же вам мешает обрести покой после нелёгкого пути?
– Долг, – обронил Щавель. – Я должен по прибытии сразу предстать пред очи светлейшего князя.

в которой Щавель встречается с князем

В кремль Щавель проник со служебного хода, отметив, что за годы ничего не изменилось. Так же тихо крутятся обильно смазанные петли, та же конторка справа, за конторкой клерк, от века не блещущий ни умом, ни учтивостью.
Щавель предъявил ему пригласительный жетон – лоскут кожи в ладонь величиною с тиснёным номером. Здороваться не стал, чай, не в деревне. Клерк с тупым безразличием сверил номер в учётной книге.
– Имя? – пробубнил он, с презрением оглядев скромный наряд визитёра.
– Щавель.
Дверь за спиной отворилась.
– Откуда ты, Щавель? – поинтересовался вошедший в кремль молодой толстячок в меховой куртке с собольим хвостом на плече.
– Из Тихвина.
– Щавель из Ингрии! Ты убил Царевну-Птеродактиль в Чернобыле?
– Да, – бесстрастно обронил Щавель, а Жёлудь, случись ему здесь быть, заметил бы, что отец расстроился.