Газета «Главная Новость»,
9 января 2004 года,
рубрика «Свидетель преступления»

МОЛЧАНИЕ ВЛАСТЕЙ

Уже ни у кого не осталось сомнений в том, что в Москве объявился маньяк. Откуда он пришел и сколько еще ему нужно смертей, чтобы насытиться их лицезрением, неизвестно... Проследим хронологию его кровавых похождений по территории одного из самых красивых городов планеты.
15 июля 2003 года он заявил о себе впервые. Тогда в Измайловском лесопарке была обнаружена шестнадцатилетняя Ж. Следствие подтвердило факт того, что перед тем, как убийца нанес девушке два ножевых ранения, оба из которых можно считать смертельными, он ее изнасиловал.
20 сентября 2003 года зверь обнаружил свое присутствие во второй раз. Тогда в парке Царицыно была найдено тело семнадцатилетней С., и следователь прокуратуры ЮАО, увидев знакомый почерк, передал дело своему коллеге, расследующему первое убийство.
7 октября, через восемнадцать дней после предыдущего убийства, в лесопосадках Тропарева сторож строительного участка наткнулся на тело С.В. Ей тоже было семнадцать, над ней тоже надругались, и она также была убита двумя ударами ножа. Дело оказалось у того же следователя ВАО.
В четвертый раз трагедия произошла снова в Измайловском лесопарке. Вчера утром женщина, прогуливающаяся по утреннему лесу с болонкой, увидела темнеющее на фоне серого утреннего снега пятно. Она приблизилась и увидела мертвое тело Ф. Теперь следователь имеет у себя в производстве четыре дела по факту убийств с одинаковым почерком.
Сколько еще должно случиться смертей, чтобы зверь был найден и предстал перед лицом правосудия? Поверьте, ваш автор не склонен к оголтелой оппозиционности любым государственным действиям или бездействиям. Но не тот ли это случай, когда власти следует признать: она бессильна! Так сколько еще должно случиться смертей?
Между тем «ГН» еще в октябре 2003 года заявляла, что в столице действует маньяк и правоохранительным чиновникам нужно приложить максимум усилий для того, чтобы снова не пролилась кровь. В ответ – молчание...

Ведущий рубрики Степан Шустин

Газета «Главная Новость»,
29 января 2004 года

ПРИЗРАК ТЬМЫ, ИЛИ КУДА УХОДИТ ДЕТСТВО

Мы вошли в стадию самоуничтожения. Это очевидно. До исчезновения самой сильной и свободной нации остались считаные годы. Россия избрана международным терроризмом в качестве плацдарма для безопасной демонстрации своих возможностей, он поражает когда-то могучий организм извне, а вошедшая в стадию криза опухоль точит его изнутри. До воссоединения болезней осталось ровно столько, сколько организм сможет противостоять этим, неумолимо двигающимся навстречу друг другу, процессам.
Судебная реформа в стране завершена – докладывает в Кремле самый главный из судей. И завершена, докладывает, успешно.
Мы вышли на новый уровень раскрываемости преступлений – сообщает самый главный милиционер на том же заседании.
Борьба с должностными преступлениями ведется самым беспощадным образом – уверяет председатель вновь образованного Совета по борьбе с коррупцией. Вдвое увеличен ВВП. Возросли пенсии и заработная плата. Внешние долги выплачиваются в срок, и даже в большем размере, чем планировалось. Инфляция падает, доходы растут, и бедных действительно становится меньше... потому что самые слабые из них постепенно вымирают.
Но оставим экономику экономистам, прекрасно понимающим, что с такими темпами развития ту же Норвегию страна сможет догнать только через 200 лет. Обратимся к болезни, уничтожающей нас изнутри. И дело даже не в беспечном существовании в Москве ненасытного людоеда, убивающего с регулярностью отливов и приливов девушек, почти детей. Речь об органах, докладывающих об усилении (чтобы не сказать – мощи) своих позиций, – тех, кто призван этого людоеда искать. Пока международный терроризм, боевики которого в подавляющем большинстве своем не умеют ни читать, ни писать и состоят из отбросов общества Иордании, Сирии, Саудовской Аравии, невероятным образом материализовался в России, насилует и уничтожает наших детей сотнями, в одном из самых крупных городов мира, в нашей столице, гуляет на свободе такой же отмороженный, только наш, доморощенный. Много ему не надо, он режет по одной девочке в месяц. Морально, физически и технически усовершенствованные милиция, прокуратура и суд (о чем в Кремле было доложено с гордостью) пока не в состоянии даже назвать имя того, кто завтра, быть может, прирежет чью-то дочь из этих, самоусовершенствованных.
А сегодня Москва прощается с пятой по счету девочкой, чья жизнь зависела не от их профессионализма, а только от капризов маньяка. Будем ждать. Быть может, зверь умрет сам. Если прикинуть на глаз, что ему лет сорок, то ждать нам осталось недолго: лет тридцать. В конце концов, он тоже человек. Ему свойственно грипповать, страдать от язвы желудка и коронарной недостаточности. Огорчает применительно к данному случаю только то, что политологами в Кремль доложено об увеличении средней продолжительности жизни в России на полгода. А пока, уважаемые москвичи, не выпускайте детей шестнадцати-семнадцати лет на улицу без присмотра. Дождитесь их совершеннолетия, а еще лучше – их полной зрелости. Таких зверь не преследует.
Откуда он пришел, как выглядит и сколько еще трупов будет обнаружено гуляющими поутру дамами с собачками – покрыто тьмой.

Ведущий полосы Степан Шустин

Через двадцать восемь дней после последнего из описанных событий...

...Олюнин смотрел на него долго, словно усмехаясь, потом решил все-таки снизойти до ответа. Причем ответ этот был дан в такой форме, которая никогда не избирается умными людьми в беседе со следователями-профессионалами.
– А зачем мне это нужно знать? Уж не хотите ли вы и этих двух девчонок с чуркой на меня повесить?
– Я разве говорил, что Айрапетян – «чурка»?
– А что, институт для этого закончить нужно? – огрызнулся Олюнин, который уже начал догадываться, что самое страшное только начинается.
Кряжин молча вынул из папки три чистых листа бумаги.
– Этот – для объяснений по факту нападения на девушку двадцать четвертого декабря в Северо-Западном округе. Этот – по факту убийства девушки за Музеем Вооруженных сил двадцать пятого. Этот – по факту убийства Айрапетяна на Парусном проспекте. Можешь приступать.
Олюнин посмотрел на листы, набрал в рот слюны, перегнулся через стол и плюнул на них, стараясь попасть на все одновременно. У него получилось.
Пожевав губами, советник вынул из кармана платок и столкнул листы на пол.
– Потом поднимешь. И сопли свои с них сотрешь.
– Мусора сотрут, – лицо Олюнина горело огнем, он был похож на невменяемого.
– Посмотрим, – глубокомысленно изрек Кряжин. – А пока информация для размышлений. Ты знаешь, кто такой Айрапетян?
Шустин, который с каждым часом молчал все больше и уходил в себя все чаще, посмотрел на капитана: а он знает? Шустин вот, к примеру, нет. На лице Сидельникова таилось спокойствие, которого не было все эти дни. Репортера это настораживало. Быть может, именно это и было причиной того, что он замыкался в себе.
– Знать не хочу, – проскрипел Олюнин. Ему очень хотелось курить, но теперь покурить ему не дадут.
– Тогда я расскажу. Тимур Айрапетян, или просто Тима, – вор в законе старых кровей. Не мне объяснять тебе, что это значит. Но я объясню для присутствующих. Айрапетян строго чтит, теперь уже – чтил, воровские понятия. Не связывал себя узами брака, не имел детей. Не служил в армии и не состоял ни в пионерах, ни в комсомольцах. Ни дня нигде не работал и никогда в жизни не заполнял налоговые декларации. Садился тогда, когда того требовали интересы дела, а не по пьяни и отмороженности, и все статьи в его послужном списке – исключительно 144 и 158 ^[1]. Тима был «вором» настоящим, он не купил «корону» за бабки, а это значит, что он имеет, теперь уже – имел, невероятный авторитет в преступном мире России...
У Федула дрогнула рука, и Шустин, обратив на это внимание, машинально посмотрел на лицо убийцы. Посмотрел – и не поверил своим глазам. Сквозь загрубевшую на ветру кожу проступала мертвенная бледность, хотя еще мгновение назад на щеках Олюнина пылал пожар.
– Так вот, это значит, – рассматривая Федула, молвил советник, – что теперь твоя жизнь раскололась на две половины. До того момента, когда я объявлю всему блатному миру столицы имя убийцы Айрапетяна, и после этого. Они бы нашли убийцу сами, не полагаясь на органы. Так они всегда и делают. Но имя мое, Олюнин, – гарантия качества. Брэнд. Зачем искать сейчас? Когда Кряжин скажет: убийца Айрапетяна – не Олюнин, тогда и нужно ударяться в поиски.
Шустин был немало удивлен, когда увидел Олюнина, опустившегося перед Кряжиным на колени и собирающего заплеванные листы. Когда он в следующий момент появился над столешницей, на лице его не было и следа того презрения, коим светилось оно до монолога советника.
– Я все помню, гражданин следователь. У меня хорошая память, – плебейски лепетал Олюнин, вытирая рукавом листы. – Я и о лесопарке расскажу, где у девочки сумочку отобрал, и о другой девочке, за музеем... Я все напишу подробно. Но Айрапетяна не возьму. Хоть режьте здесь – не возьму! – слюна вновь вылетела из его рта, но на этот раз осталась на подбородке.
Кряжин понимающе покачал головой.
– Олюнин, а как насчет шести девочек перед этим?
Взоры всех, кто находился в дежурной части, обратились к советнику.
Олюнин замер, в глазах его появилось то выражение, которое бывает в глазах антилопы, которую ухватил за горло лев.
– Шести девочек?.. – Этого никто не слышал, но все догадались по движению его губ.
– Это же вы убили их, Олюнин?
– Да...

Начало...

У каждого государственного служащего раз в году должен случаться отпуск. Когда он не случается, служащий начинает хиреть. Не может такого быть, чтобы у служащего, особенно государственного, ни разу в году не случился оплачиваемый отпуск. Это право закреплено Конституцией. Значит, существует.
Но другое дело – когда. Взять, к примеру, коллектив государственных служащих категории «А», размещенных в пятнадцатом доме с литерой (тоже «а») по улице Большая Дмитровка (для приезжих и гостей столицы – это Генеральная прокуратура). Стоит только взять в руки график отпусков, как все сразу встает на свои места.
Генеральный прокурор – июль.
Первый заместитель – август.
Начальник Следственного управления – июнь.
Начальник отдела по надзору за следствием и дознанием – июнь.
Начальник отдела Следственного управления – август.
А в конце списка: следователь по особо важным делам Вагайцев Александр Викторович – декабрь.
Справедливо ли интересоваться, почему у советника юстиции Вагайцева отпуск в декабре, а, к примеру, у Ельца, первого заместителя Генерального, – в августе? Кто-то же должен идти в декабре, коль скоро август занят?
Если так рассуждать, то стоит обратиться к реальности! Давайте и Генеральный в декабре поедет отдыхать, и Елец поедет, и начальник отдела за следствием и дознанием, и Смагин! А кто тогда, спрашивается, в период с июня по август будет надзирать, расследовать, дознавать и брать под контроль? Один Вагайцев?
Быть может, была еще причина. Вжиться в коллектив – дело нехитрое, если ты открыт душой, всегда готов прийти на помощь или просто добрый человек. Именно этих качеств у «важняка» Вагайцева если не хватало, то присутствовало ровно столько, что все равно они были незаметны. Если вы не доверяете людям, вас будут обкрадывать, если вы относитесь к ним хуже, чем к себе, вас будут презирать.
Между тем во всем должен содержаться смысл, а потому, если первый заместитель Генерального по графику идет в отпуск в августе, то Вагайцев должен увидеть море, на берега которого рвется, не ранее начала зимы.
С иронией на устах старший следователь по особо важным делам Александр Викторович Вагайцев и прибыл к старшему следователю по особо важным делам Кряжину Ивану Дмитриевичу в кабинет. Тот с начала зимы решил взять под контроль состояние своего тела, а потому на обеды не ходит, перебиваясь в служебном кабинете бутербродами с кабачковой икрой.
Вошел, поздоровался, пожелал приятного аппетита. Покосился на чайник, схватил его, как Шариков хватал со стола профессора Преображенского графин с водкой, и налил себе в чистую кружку.
В прошлом году Кряжин попросил Вагайцева съездить вместо него в пустячную командировку – сам он планировал навестить родителей, – и советник Вагайцев ему в этом отказал, сославшись на чрезмерную занятость. И даже показывал на стол, на котором грозила, упав на пол, завалить полкабинета стопка дел, вынутых из сейфа. Нет так нет. Никто от отказа еще не умирал, если только это не отказ в просьбе о помиловании.
О том, что в чайнике зеленый чай, ненавистный с детства, Вагайцев узнал слишком поздно. Но делать было нечего, он проглотил его и вежливо отставил кружку в сторону.
Александр Викторович начал издалека. Знал, что с Кряжиным вести разведбеседы нельзя! С Кряжиным нужно сразу: так-то, Иван Дмитриевич, и так-то. Если можешь, помоги. Потом отслужу. Но Вагайцева неожиданно ударил под ребро бес, и его понесло.
– Вот сколько ни смотрю на него, Иван Дмитриевич, не перестаю поражаться. Сколько глубины в этом взгляде, воли, ума.
Кряжин перестал жевать и с недоумением уставился на Вагайцева. Проглотил, дернув головой, облизнулся, очищая зубы от хлебной клейковины, и потянулся к своей кружке.
– У меня в кабинете два портрета, советник. Один из них – Ломброзо. Может ли быть такое, что ты говоришь именно о нем?
Совершенно не соответствуя обстановке, Вагайцев вдруг вспомнил анекдот о Брежневе, за который Иван Дмитриевич едва не вылетел из восьмого класса средней школы, и рассмеялся. Вообще, чувствовалось по всему, что он делал не то, за чем пришел сюда. Смех его утих, и Александр Викторович грустно вздохнул. Собрался, сделал наконец-то паузу по Станиславскому, и выдохнул:
– Ты в курсе, Иван, что Вакшенов готовится стать отцом?
Вакшенов – прокурор по надзору за следствием и дознанием. Его жена действительно находилась на восьмом месяце беременности. Но было непонятно, при чем здесь Вагайцев. И еще больше Кряжину было непонятно, при чем здесь он, Кряжин.
– Товарищ Вагайцев, вы меня очень обяжете, если скажете наверняка, какого хрена вам от меня нужно. – Сунув в рот остатки бутерброда, больше напоминающего пайку вьетнамца, плененного в подвале московской братвой, Кряжин запил их остывшим чаем.
Деваться было некуда.
– Иван, меня в отпуск отправляют.
– Серьезно? – Кряжин посмотрел на часы, но интерес его относился не к стрелкам, а к календарю. – Сегодня восьмое. Если поторопишься, успеешь на вчерашнее Рождество в Лапландии.
Вагайцев едва сдержал гримасу раздражения. Ему было доподлинно известно, что Кряжин отдыхает последние три года непременно летом. Но раздражение было вызвано не этим, а пониманием того, что Кряжин этого заслуживает. Когда на Большую Дмитровку приходит «Большой Темняк» и начинает окутывать полумраком коридоры, когда сверху уже слышатся раскаты грома и вот-вот потолок пронзит огненная стрела, всякий раз ловко находящая крайнего, «Темняк» всовывают под мышку Кряжину и в девяти случаях из десяти в здании постепенно начинают просматриваться очертания предметов. Гром становится глуше, тучи укатывают куда-то на Охотный Ряд, оттуда – за Ильинку, а там и затихает вовсе.
– Иван, я ждал этого отпуска весь год, – признался, темнея душой, следователь Вагайцев. – Обещал свозить жену и тещу на Черное море. Но Смагин наотрез отказывает мне в этом, пока я не разберусь с делом Разбоева.
– Пальмы в снегу – это нечто, – качнув головой, подтвердил Кряжин. – Ты хочешь попросить меня свозить твоих в Гагры?
Вагайцев понял, что дальше «крутить луну» бессмысленно, нужно рассказывать еще один анекдот про Брежнева и идти к Любомирову, который откажет наверняка.
– Иван, я хотел попросить тебя об одной услуге...
– Разобраться за тебя с делом Разбоева и шестью образованными им трупами, – уверенно закончил Кряжин. – Нет.
Вагайцев сник. Чуда не случилось. И он уже почти напряг ноги и уныло прогнутую спину, чтобы подняться, и стал обдумывать, как облапошить Любомирова, как вдруг мелькнул луч перспективы.
– И потом, Саша, как это возможно? – помедлив, Кряжин щелкнул зажигалкой и выбросил в кабинет облачко сизого дыма. – Ты расследовал дело, а обвинительное заключение будет готовить и предъявлять другой следователь. Как это?
Старший следователь Вагайцев сглотнул и сказал Кряжину, что это возможно вполне, если соблюсти все необходимые формальности передачи дела. И Кряжин знает об этом! – однако из-за нежелания оказать услугу товарищу по службе пытается найти в законодательстве, в котором можно найти как одно, так и другое, причину отказа.
– Там только предъявить обвинительное и направить дело в суд, – выбросил последний козырь Вагайцев.
– Вот ты говоришь: «только предъявить обвинение», – Кряжин поерзал в кресле и затянулся. – А ведь, коллега, это не так-то просто на самом деле. И ты зря утверждаешь, будто это дело пяти минут. Мне нужно вникнуть в фабулу, взвесить доказательную базу, уяснить роль каждого фигуранта...
– Не нужно ничего взвешивать! – воскликнул Вагайцев. – Куда ты собирался вникать? Во все уже вникнуто! Чем, по-твоему, я занимался десять месяцев?
– Вот это и есть тот вопрос, который вызывает у меня сомнения, – сознался Кряжин. – Дело в том, что я не знаю, чем ты занимался всего десять месяцев, расследуя аж шесть убийств.
– Там только предъявить обвинительное, – вторично использовал последний козырь Вагайцев, что уже прямо свидетельствовало о его шулерских повадках. – А регистрация, разумеется, пойдет тебе. Дело, с которым я работал почти год, пойдет тебе в актив, Иван Дмитриевич. Шесть трупов по всей Москве! Не кража сыра из буфета Госдумы, Кряжин, и не отбор лицензии у очередного банка! – И выражение лица Александра Викторовича приняло тот вид, который, по мнению его хозяина, должен был поставить в этом разговоре точку. – Я теще обещал... С женой... Ну? И бутылка настоящего «Хеннесси».
– И «Вдова Клико»?
Отпускник махнул рукой: «И оно, шампанское!..»
– И ящик «Миллера»?
Вагайцев, о скупости которого на Большой Дмитровке ходили легенды, стиснул зубы. Но деваться было некуда.
– Ящик в двенадцать бутылок, – попробовал выгадать четыре сотни он.
– Никак нет, – возразил Кряжин. – В двадцать четыре. Или ступай к Любомирову.
Вагайцев с минуту думал, после чего сказал: «Ладно. Хотя знаешь... В общем – ладно. Заметано».
Поблагодарил, хотя и скомканно – Кряжин виноват, сам все испортил, – и прикрыл за собой дверь.
Советник переместил сигарету в угол рта и склонился над телефоном с громкоговорящей связью. Такие обычно устанавливаются для проведения селекторных совещаний.
– Ну, так как?
– Ушам своим не верю, – раздался из телефона голос старшего следователя Любомирова. – Ты развел Вагайцева на бабки?! Я был уверен на все сто, что он скорее не уйдет в отпуск, чем начнет тратиться на чужое спиртное.
– И я не верю, – прозвучал из того же устройства голос старшего следователя Черкалина. – Это первый случай, когда Шурика «разбавили».
– Мне вот только последняя фраза... – встрял Любомиров. – Иван, что значит – «или ступай к Любомирову»?
Советник улыбнулся, потому что видеть его собеседник не мог. Но тут же улыбку убрал, потому что собеседник его хорошо слышал.
– Я бы мог назвать Харитонова, Ульникова, Мараева. Мог и Любомирова, что и сделал. Где мой коньяк?
– Уже несу, – Любомиров помедлил. – Один «Белый аист» от всех. Как и бились. Или сам зайдешь, когда свободен будешь?
– Вот поэтому я тебя и назвал! – уже не тая улыбки, бросил советник. – Именно поэтому! Чтобы через пять минут предмет пари стоял на моем столе.
И тут же был вынужден отключить связь, потому что в дверях снова появился Вагайцев.
– Иван Дмитриевич, я вот только сейчас подумал. А откуда ты знал, что мне осталось только обвинительное заключение предъявить? Кажется, я первый об этом не говорил.
Кряжин долго мял в пепельнице окурок. И через мгновение настроение Вагайцева было испорчено окончательно.
– Меня утром Смагин встретил, просил забрать у тебя дело. Я согласился.
А еще через мгновение он воссиял.
– Я пошутил. Купи теще на эти деньги абонемент в солярий в Гаграх.
Покрытую отпечатками пальцев шести «важняков» управления бутылку коньяка «Белый аист» советник отнесет домой, в квартиру в Большом Факельном переулке. Но пригубить и рюмки из нее ему так никогда и не удастся.

Как он тогда добрался до дома, Разбоев помнил плохо. Следует сказать больше – он вообще ничего не помнил. Из осколков прожитого вечера после целого дня мучительного похмелья вставали какие-то чудовищные, нереальные картины: то он сидел на какой-то лавочке. То в старой беседке Измайловского лесопарка выпивал с Гейсом, а потом Гейс изо всех сил бил его ногами в живот. Из этого следовало, что он, Разбоев, был с Гейсом сначала в мире, а потом Гейс был с ним в разладе.
Несколько последних лет жизни Разбоева не отличались разнообразием. Утром он с кем-то встречался, все больше с людьми малознакомыми, потом наступало облегчение благодаря раздобытому таки спиртному, после чего Разбоев или просыпался в ночном лесу, замерзший, голодный и без курева, или бывал бит. Последнему он никогда не возмущался, потому как привык, привыкли к этому и те, кто с ним пил. Выпивка должна обязательно закончиться оплеухами Разбоеву – так проходили все вечера.
Человек может подняться исключительно двумя путями – с помощью собственной ловкости или благодаря чужой глупости. Борис Андронович Разбоев ловкостью не отличался никогда. В противном случае он ни за что не превратился бы из младшего научного сотрудника НИИ синтеза в опустившуюся личность. Возвышаться же посредством использования чужой глупости Разбоев считал делом низким и неблагодарным.
Из всего, что Разбоев имел еще каких-то три года назад: квартира, двухуровневый гараж в районе пересечения шоссе Энтузиастов и Буденновского проспекта, автомобиль «ВАЗ» десятой модели и дача на Рублевском, – на сегодняшний день оставалась квартира.
Когда от Разбоева ушла жена, он воспринял это с великой скорбью. «Ушла жена», – сказано бледно и буднично, звучит это так же привычно, как «сходить в булочную». Было не так.
Однажды вечером младший научный сотрудник поехал в Шереметьево, чтобы убыть в Омск на коллоквиум теоретических физиков. Жена завернула ему колбасы, «Пошехонского» сыра, пару оладий и порезанный хлеб, уложила все это в портфель, попросила, чтобы он вернулся побыстрей, хотя длительность коллоквиума зависела явно не от него, и поцеловала в щеку.
За двадцать минут до начала регистрации прибыл еще один младший сотрудник НИИ синтеза, коллега Разбоева, и сказал, что у него в Омске живет дядя, он только что об этом узнал, а потому руководитель научного проекта против не будет, если вместо Разбоева полетит коллега.
Из сказанного Борис Андронович вывел две вещи: его роль в проекте вовсе не та, о которой говорил руководитель проекта, поскольку для проекта нет никакой разницы, кто будет принимать участие в коллоквиуме. Второе – та беззастенчивая наглость, с которой коллега вмешивался в научную деятельность его, Разбоева.
– Что, ты только двадцать минут назад узнал, что у тебя дядя в Омске? – с нескрываемой досадой уточнил Разбоев.
– Ты же физик, Боря. Как можно так однозначно трактовать ситуацию? Я только сейчас узнал, что будет поездка в Омск.
Разбоев, сдав билет и полномочия представителя коллеге, сел в маршрутное такси и убыл домой.
Женой он дорожил. Она досталась ему в тяжелой, неравной борьбе с соперниками, превосходящими его по всем параметрам. Маришу он полюбил с девятого класса школы, а к выпуску воспылал к ней неюношеской страстью. Им было по семнадцать, выйти замуж за ученого или лейтенанта еще было признаком хорошего вкуса, они решили пожениться. Свадьба была назначена через три года, когда Разбоев закончит четвертый курс физфака. Нечего и говорить о том, что Мариша, повидавшая к тому времени многое и многих, испытания временем не выдержала и оказалась в руках Разбоева, уже будучи бывшей в употреблении. Боря погоревал, однако женился.
У входной двери он оказался около трех часов ночи. Вставил ключ, вошел, разулся, стараясь не разбудить Маришу, и прошел в квартиру. Под дверью спальни горел свет, и он приятно поразился тому, что жена, думая о нем и зная о последних катастрофах в воздухе, не может уснуть. С мягкой улыбкой на лице он приоткрыл дверь и, не показываясь в проеме, решил обыграть предстоящую негу:
– Я слышал, теоретический физик в командировке. Как насчет физика-практика?
Мариша была в спальной, он чувствовал это хорошо – когда говорил, слышал шуршание одеяла. Поняв, что напугал жену, пристыдился и, смущенно улыбаясь, вошел в комнату в одних трусах.