Секретарю 1 Отдела РОВС Его Высокоблагородию Генерального штаба полковнику фон Прицу С.И.
29 апреля 1958 года.

Грустно, Сережа! Лучшие уходят, зато с самого дна всплывает невероятная муть. Герои Гражданской войны плодятся, словно тараканы. Если бы только «красные», пусть их, но и «белые», увы, тоже. Из нынешних претендентов на знак «Сальский поход» можно сформировать Гвардейский корпус по штатам 1945 года. Пока был жив Михаил Гордеевич, их прыть как-то пресекалась, теперь же, когда не стало ни его, ни Филибера, начался самый «ветеранский» разгул. Добро б еще болтали, так ведь и чернила в ход пускают! «Дроздовцы в огне», «Зуавы в огне», «Марковцы в огне»… Скоро и о Вас напишут нечто вроде: «С юнкером Принцем в огне».
Вашего же покорного слугу господа сочинители изъездили вдоль и поперек. Такое выдают, что бумаге самое время испепелиться. Ну, почему бы не изваять подобно новомодному господину Ефремову нечто про Андромедову Туманность или Крабовое Облако? Так нет же, «историко-героическое» им подавай. Как сказал бы Филибер, макабр!
Не поленился и переписал пару страничек очередного опуса. Сережа! Мы оба с Вами были под Глубокой, именно Вы, если память не изменяет, искали сапог для «непобедимого Вождя», когда «Он» размахивал босой пяткой на дне оврага – вероятно, от радости, что «замысел Вождя начал осуществляться». Нет, нет, это не старческий маразм и не, прости Господи, «культ личности». Я, увы, цитирую. Почитайте и рассудите, что из написанного – правда. К сожалению, лет через двадцать и это станет Историей.
Найти бы «мемуариста», поставить по стойке «смирно»… Нельзя же так беспардонно врать! Голубова и то читать приятнее.
Развоевался я сегодня. Так ведь есть из-за чего!
Через неделю, даст Бог, выпишусь из госпиталя – и прямо к Вам. Закажу билет на аэроплан «Туполев-104». Давно мечтал! Если бы не повод…
Ну, до скорой встречи, Сережа!

Ваш В.Ч., пенсионер.

P.S. Читайте, Сережа, читайте:

Василий Чернецов, наш непобедимый Вождь, дал приказ наступать на Глубокую. Обходная колонна под командой только что произведенного в Полковники Вождя состояла из сотни партизан, офицерского взвода, 2-го орудия юнкерской батареи, нескольких разведчиков и телеграфистов, а также двух легких пулеметов.
Нас было мало – но с нами находился Он.
Колонна отправилась перед рассветом – степью без дорог, рассчитывая обойти Глубокую и внезапно атаковать ее с севера. Остальному отряду Полковник Чернецов приказал к двум часам дня подойти к разъезду Погорелово и по условленному высокому разрыву обходного орудия начать наступление на Глубокую с юга. План был дерзок до отчаянности, но вся предыдущая работа доказывала, что только в нем надежда на успех.
Настроение у всех нас было приподнятое. Кто-то уже успел сочинить очередной куплет отрядной песни:

Под Лихой лихое дело
Всю Россию облетело;
Мы в Глубокой не сдадим —
Это дело углубим.
От Тамбова до Ростова
Гремит слава Чернецова.

Но сама Природа, казалось, была против нас, помогая врагу. Голодные и замерзшие пешие партизаны не могли двигаться быстро против сильного северного ветра и только к заходу солнца вышли в тыл поселка Глубокое. Полковник Чернецов приказал открыть огонь из орудия и двинул вперед цепи. В ответ наши позиции покрыли ровные очереди 6-й Донской, управляемой кадровым артиллеристом войсковым старшиной Голубовым. Появились густые цепи «красных». Они давно открыли движение колонны, следили за ним и ждали партизан. Темнота прекратила неравный бой.
Вождь не смутился. Он приказал идти в штыки.
Партизаны ворвались на станцию, но, понеся большие потери, были выбиты. Остатки офицерского взвода, потеряв связь с остальным отрядом, пробились через цепи «красных» и в темноте отошли вдоль железной дороги к Каменской. Полковник Чернецов, пользуясь темнотой, решил заночевать в будке церковного сторожа у одиноко стоявшей на окраине селения церкви. Там удалось передохнуть. Части 5-й казачьей дивизии и 6-я Донская батарея под командой Голубова тем временем искали в степи исчезнувший отряд.
Страх проник в сердца малодушных. Но мы знали – Вождь не даст нам погибнуть.
С рассветом партизаны обходной дорогой вышли на Каменский шлях. Желая всполошить «красных», Полковник Чернецов открыл орудийный огонь по станции. «Красные» после первого замешательства густыми цепями вышли из селения, а привлеченный выстрелами отряд Голубова преградил партизанам путь в Каменскую. После утомительного марша усталые бойцы встретили врага. Шесть орудий 6-й Донской батареи прямой наводкой разметали жидкие цепи партизан и заставили замолчать одинокое орудие.
Вождь не смутился. Глядя на него, держались и мы.
По приказу Командира отряд начал отход, преследуемый артиллерийским огнем и густыми лавами казаков. Прямым попаданием гранаты выбило лошадей первых уносов. Далее трехдюймовка шла на корне. При переходе глубокого оврага сломалось дышло, и по приказу Полковника Чернецова юнкера, утопивши подо льдом ручья прицел и угломерный круг, сбросили орудие с крутого склона оврага. Коннице отряда Полковник Чернецов приказал пробиваться на юг, но сам наотрез отказался от лошади. Чудом удалось двум десяткам измученных людей на заморенных упряжных и строевых лошадях уйти от свежих сил врага.
Казалось, наша борьба завершается. Горстка – против орды. Но Вождь оставался спокоен.
На дне оврага возле Полковника Чернецова собралось около шестидесяти человек партизан и юнкеров. Подпустив без выстрела лаву донцов, мы залпом в упор отбросили ее назад. Но вот огнем голубовских пулеметов Полковник Чернецов был ранен в ногу. Пролилась кровь Вождя…
Подъехали два парламентера с белым флагом с предложением сдаться. Превозмогая боль, Вождь сказал им:
– Передайте войсковому старшине Голубову, что мы не сдадимся изменникам.
Он знал. Он верил. Вместе с ними верили и мы.
Еще две атаки были отбиты. Голубовцы готовились к третьей, но внезапно все стихло. Мы недоуменно переглядывались, наконец, кто-то сообразил:
– Батарея!
Грозные пушки 6-й Донской молчали. Но вот издалека послышалось «Ура-а-а!», сперва негромкое, еле различимое.
– Приготовиться! – велел наш Полковник.
Теперь он улыбался, и мы поняли – час пробил. Замысел Вождя начал осуществляться.
На позиции красных упал первый снаряд. Батарея вновь заговорила – но уже совсем по-другому, на понятном и ясном каждому языке. Кто-то не выдержал:
– Наши! Там наши!!!
Второй снаряд, третий. «Ура-а-а!» уже близко, уже рядом. И тут мы услышали песню, известную в те дни всем на Тихом Дону. «В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора!..»
Зуавы! Донские Зуавы!
– В штыки! – приказал Вождь. – В огонь!

(Чернецовцы в огне. – Мюнхен, издательство «Посев», 1958. С. 25—36.).

Лабораторный журнал № 4  
9 марта.  
Запись первая.  
Тот, кто вел Журнал № 1, был изрядным шутником – или откровенным занудой. На первой странице он воспроизвел (и не поленился!) «Правила ведения лабораторного журнала» с введением и семью подробными разделами. Остальные – Журналы № 2 и № 3 – зачем-то последовали его примеру. Правила хороши. Особенно умиляет требование – писать исключительно чернилами. Забавно: археологический дневник, напротив, заполняется только карандашом.
Дабы не порывать с традицией, цитирую начало:

«Полная и своевременная запись хода и результатов анализа или другой выполняемой работы имеет гораздо большее значение, чем может показаться начинающему работнику. На практике часто приходится возвращаться к ранее полученным данным: составлять сводные отчеты, оформлять материал для публикации в печати, анализировать и сопоставлять результаты, полученные в течение определенного периода, или проверять их в сомнительных случаях. Поэтому форма записи экспериментальных и других данных должна содержать ряд обязательных сведений и быть в какой-то мере стандартной».

Кто бы спорил? Аминь!
Лабораторные журналы достались мне в виде файла (на всякий случай сохранил копию на флешке). Первую запись хотел сделать вчера, в Международный День Клары Цеткин, но не смог преодолеть странной робости. Все трое, чьи журналы оказались слиты в один файл, в нашем мире уже мертвы. Начну записи – отправлюсь их дорогой. Разумом все понимаю, но все равно – кисло.
Сегодня решился, еще раз бегло проглядев Журналы моих предшественников. Если помянутая «форма записи» и является стандартной, то лишь «в какой-то мере». Кроме цитирования Правил, все трое (в дальнейшем – Первый, Второй, Третий) достаточно подробно изложили обстоятельства, которые привели их к необходимости вести Журнал. Поддержим традицию?
Итак. В конце мая 1986 года я, в те годы – старший преподаватель нашего Университета, был призван на военные сборы. Честно скажу: не сообразил, хотя следовало бы. 5 июня я уже был в Чернобыльской зоне, в пустом и брошенном городе Припять. Шли дожди, мелкие, очень теплые…
Через двадцать лет, то есть несколько месяцев тому назад, диагноз стал окончательным. Мне советовали призанять денег и ехать в Москву (или в Прагу), дабы врачи еще раз все осмотрели и просветили Х-лучами, но от этой бесполезной мысли я отказался, равно как от операции в нашем онкологическом центре, что в Померках. Чем все заканчивается, я уже видел, причем неоднократно.
Аминь – дважды.
Боль пока переносима, до самого страшного, когда перестанут помогать наркотики, еще пара месяцев. Значит, пора начинать Журнал и стать Четвертым.
Пятый, Шестой и все последующие! Можно на этом прерваться? Детализировать нет ни малейшей охоты.

Перечитав Правила, обратил внимание на следующий пункт: «Работа должна иметь название – заголовок, а каждый ее этап – подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию».
Логично.

Q-исследования: результаты и перспективы.  
1. Проводник.  
Примечание: Термином «Проводник» здесь и далее именуется вещество, применяемое в наших экспериментах. Его подлинное название не так сложно вычислить, но все же будем соблюдать элементарную конспирацию.
Сперва забавное. Из Израиля:

"Комиссия Кнессета по борьбе с наркотиками заслушала сегодня доклад об изнасилованиях женщин, находившихся под воздействием наркотического вещества, получившего название «наркотик для изнасилования».
«Наркотиками для изнасилования» называется группа наркотических веществ и медицинских препаратов, которые оказывают снотворное воздействие и отрицательно сказываются на памяти. В больших дозах наркотик может привести к летальному исходу, в малых – вызывает чувство эйфории, сексуального возбуждения и некоторые другие ощущения. Наиболее известными «наркотиками для изнасилования» являются «Рогипнол» («Гипнодорм»), «Проводник» и GHB. «Проводник» применяется как снотворное для животных, в том числе, коров и лошадей…"

Следовало бы посмеяться, хотя бы потому что Проводник ни в каком случае не вызывает столь желанное «чувство эйфории, сексуального возбуждения». Откровенный бред, равно как и отрицательное воздействие на память. Верно из перечисленного лишь то, что легальное распространение Проводника действительно связано с использованием его в ветеринарии. Это и обеспечивало относительную безопасность Q-исследований. Но очень скоро смеяться стало не над чем. Проводник запретили в Российской Федерации, более того, нескольких безвинных ветеринаров отдали под суд за его применение и даже хранение. «Общественность» повозмущалась, но толком никто ничего не понял. Поняли мы – кто-то очень серьезный занялся нашими делами. Быстро! DP-watchers вкушали покой лет десять, пока их не стали душит. Нам были отпущены всего три года.
Проводник признан наркотиком. «Для изнасилования» – ход почти беспроигрышный в нашем помешавшемся на феминизме мире. Заодно следовало пугнуть доверчивых родителей – что и было сделано. Проводник оказался еще и «клубным наркотиком». Цитирую навскидку:

«В малых дозах препарат вызывает мягкое, красочное ощущение, в то время как в больших дозах он приводит к опыту пребывания „вне тела“ или „приближенности к смерти“, потере сознания, делирию, амнезии, судорогам, а в некоторых случаях и к летальным нарушениям дыхания. Если препарат принимается одновременно с алкоголем, существует серьезная опасность того, что человек может заснуть или потерять сознание, а затем, если его вырвет, захлебнуться рвотными массами.»

Не удивлюсь, если Проводник скоро станет «наркотиком Холокоста».
Вывод по Пункту 1. Q-исследования попали под запрет. Негласный, ибо обнародование правды нашим противникам ни к чему. Из трех составляющих «Q-набора» (чип, Проводник и Программа) «они» выбрали «слабое звено». Выслеживать компьютерные программы бессмысленно, а признавать существование Q-чипа – крайне опасно. Не для нас, естественно.

Мир был удивительно совершенным.
Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, заканчиваясь прямо возле ладони, сжимавшей твердую папиросную пачку. В Мире не хватало солнца, ушедшего за низкие серые облака, но это совсем не огорчало. Мир трясло – поезд не спеша поднимался по склону, и пол вагона то и дело вздрагивал. Но и тряска казалась мелочью. Даже отсутствие звуков и запахов нисколько не умаляло совершенство того, что открывалось прямо за распахнутой стальной дверью. Четкая серая врезка, словно иллюстрация в старой книге: небо, неровная застывшая от ранних холодов земля, черный террикон.
Мир двигался – не слишком быстро, вздрагивая на стыках вместе с эшелоном. Где-то впереди, совсем близко была станция – тоже часть мира, но именно это почему-то тревожило, сбивало с мысли.
Станция… Надо подумать… Нет, сначала – прикурить.

Его маленький Мир совершенен. Он жив.

* * *

Он щелкнул зажигалкой и удивился – вышло с первого раза, ловко, одним движением большого пальца. Даже не понадобилось прятать в карман твердую картонную пачку с яркой желтой этикеткой. «Salve» – прочел он, вспомнив, что в мундштуке папиросы прячется маленькая ватка. Если разорвать…
Прикурил…
Щелк!
…Вдохнул резкий, пряный дым. Знакомо! Он курил такие, хоть и давно.
Зажигалка казалась странной, но тоже памятной. Такая или очень похожая была у отца – валялась в ящике для инструментов. Потому и удалось прикурить с первого раза, хотя привычные зажигалки ничем ее не напоминали. Они были без крышечки, они не пахли бензином…
Бензин… Кажется, он различал запахи.
Да, Мир был совершен, но надо было что-то решать со станцией – той, что спряталась за близким горизонтом. В битком забитом вагонном коридоре он услыхал… Нет ему сказали…
– Эй, офицерик, угости барскими!
Ему сказали… И тоже назвали офицером, хотя он был в штатском – и никогда не служил в армии.
Сказали. Он услышал. Это хорошо.
– Прошу вас.
Чужие пальцы – длинные, с обкусанными ногтями, потянулась к пачке с желтой этикеткой. Открыли, задержались на миг.
– Благодарствую.
Да, он не служил. Три месяца в лагерях не в счет, и еще несколько в пустом брошенном Мертвом городе, который они охраняли, и который их убивал – тоже не в счет. В военном билете есть только запись о сборах, значит, не воевал, не служил. Его зря называют офицером. Это опасно, в маленьком совершенном Мире на офицеров объявлена охота, поэтому люди, с которыми он едет в купе, одеты в старые солдатские шинели со споротыми погонами. Едва ли поможет. Те, что в большинстве – и в Мире, в вагоне поезда – научились врага различать с первого взгляда.
Но он не в шинели! Обычное кожаное пальто, такие сейчас носят не только военные. Фуражка тоже гражданская, без кокарды…
«Офицерик»? Бог с ним, с устаревшим «благородием», но почему не «офицер»? Вероятно, типу с обкусанными ногтями тоже известно простейшее уравнение большинства. Если таких, как ты, много, очень много, можно себе позволить и худшее. «Измученный, переболевший и возвращающийся в часть…» Винокуров? Да, Евгений Винокуров, стихотворение про солдата из 1917-го. Этот точно не из возвращающихся и не из переболевших… В тамбуре они одни, стальная дверь раскрыта…
Он чуть не испугался, но тут же успокоился. Его Мир совершенен, бояться нечего. Поезд идет медленно, со скоростью трехколесного велосипеда, да и зачем этому небритому дезертиру выкидывать «офицерика» из вагона? Ради пачки «Salve»? Или просто – согласно единственно верному классовому подходу?
Все это, впрочем, ерунда. Станция…
– Офицерик, часы не продашь?
Часы? Он поглядел на левое запястье и удивился. Привычного ремешка не было, как и часов со знакомым циферблатом, белым, без единой цифры. Только стрелки – и маленький черный силуэт крылатой птицы. Такие в этом совершенном Мире не носят. Не было даже ремешка.
– Чего на руку глядишь? Мне настоящие нужны – барские, которые на брюхе, с цепочкой. У тебя, небось, серебряные. Или даже золотые, а? Свои были не хуже, так загнал…
Он уже не слышал. Солдату-дезертиру нужны «барские» часы, а ему…
…Так и должно быть – первая стадия, нереальность. Это не я, это все не со мной, Мир – всего лишь уютная маленькая картинка. Он сам его создал, он – демиург, Творец. Мир – часть его самого, продолжение его пальцев, его нервов, его взгляда, поэтому в Мире не случится ничего плохого, он совершенен… Эта серая, твердая от первых морозом земля, это серое небо…

И покроется небо квадратами, ромбами,
И наполнится небо снарядами, бомбами.
И свинцовые кони на кевларовых пастбищах —
Я знаю, что это – не настоящее!

Он легко прогнал полузабытые, чужие в этом Мире слова когда-то слышанной песни. Настоящее, здесь все – настоящее! Первая стадия – ненадолго, сейчас пройдет, должно пройти. Вторая стадия – «стадия шлема», но о ней можно будет подумать позже. Ждать нельзя, надо действовать прямо сейчас!..
– Так что гони сюда часы, офицерик! Добром прошу, учти. Или подмогу кликнуть? Пальтишко-то твое…
Выпрямился, бросил недокуренную папиросу – прямо в серую врезку-иллюстрацию, в стылую реальность за распахнутой вагонной дверью.
Повернулся – резко, пытаясь ощутить, почувствовать самого себя. Он должен…
…Не он – я! Я! Я! Я! Просыпайся!
– Пальтишко, значит?
Небритое чужое лицо приблизилось, дохнуло чем-то кислым. Нет, не приблизилось, это он сам…
Я – сам.

* * *

– Фасон нравится?
Ворот шинели оказался неожиданно колюч. Я давно не носил шинели, очень много лет. Забылось.
– И фасонщик тоже. Ты, баринок, пальцы-то убери. Хужей будет!
Он не испугался. Не я – этот в колючей шинели со споротыми погонами. Скривил рот, покосился на руку, впившуюся в воротник. Левую – правая была уже в кармане.
– Сейчас братве свистну…
– Свисти!
Пистолет оказался на месте. Мой Мир был совершенен.
– Не «пальтишко». Пальто фирмы «Jasper Conran». Стоит оно, как десять твоих шкур, только меняться никто не станет.
Ствол «номера один» уже упирался в его висок. Получилось как-то неожиданно просто. «Синдром шлема» – никаких сомнений, никаких комплексов – чистая реакция.
– Отпусти…
Осознал? Еще нет, рядом, возле самого тамбура, в узком коридоре, в загаженных купе – «братва». Наглые, уверенные в своей силе. Этот тоже – даже курить пришел с винтовкой, хорошо еще в сторону отставил…
Винтовка, вещевой мешок… Мой, такой же, в купе. В следующую войну их будут называть «сидорами»…
…Уже называют. «Сидоры» упоминались в статье 1903 года о кубанских пластунах. Я еще удивлялся, почему у автора статьи такая неказацкая фамилия. Гейман? Да, подъесаул Гейман.
– Отпускаю. К двери, быстро!
Ствол «номера один» указал направление – прямо к врезке-иллюстрации, к горизонту с терриконом.
– Пошел!..
Оскалился, попятился боком… Винтовка недалеко – протяни руку, но в тесноте с ней не развернешься. Потому и подчинился.
– Стал!
Теперь весь мир – небо, холодная окаменевшая земля, невидимое солнце – за его спиной. Словно спрятался, забился за грубую ткань шинели.
– Что на станции?
Губы дернулись усмешкой, забытая папироса повисла в уголке рта. Нет, он не боялся.
– Гаплык там полный. Тебе гаплык, офицерик! Эшелон с братвой на станции, все поезда шерстят, таких, как ты, на части рвут!
Я кивнул. Все верно, именно об этом толковали в коридоре такие же, в шинелях без погон.
– Так что, офицерик, опусти-ка свою пукалку…
Я выстрелил – не думая, почти не целясь. Даже не я – «номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года, решил сам заступиться за честь оружия.
Мир – маленький и совершенный – был снова со мной. Я подошел к двери, поглядел вниз, на неторопливо уходящий вдаль склон, бросил взгляд на далекий террикон. Станция – и поселок. Донбасс… Нет, не Донбасс – Каменноугольный бассейн, пора привыкать.
Винтовка показалась неожиданно тяжелой, почти неподъемной. Тоже с непривычки – мой АКМ, номер ВК 0559, с которым пришлось патрулировать Мертвый город, был вдвое легче.
Забрать вещи. Да! И предупредить тех, кто в купе.

* * *

На гребне холма поезд уже не шел, еле-еле полз. Прыгать не пришлось. Просто шагнул вниз с подножки – из поезда-фантома прямо в холодную стылую реальность настоящего Мира. Земля ударила в подошвы… Порядок! Лишь фуражка подвела, съехала на ухо. Винтовка и оба мешка упали чуть дальше, их следовало поскорее подобрать…
– …Етить твою триста раз подряд бога душу в матрену мать, етить твою в бабушку-лебедь, костить твою богородицу через вертушку по девятой усиленной, ёж вашу кашу под коленку в корень через коромысло, твоей мамы лысый череп в могилу под мышку…
Фуражка, только что водворенная на место, чуть не улетела к самому террикону. Однако! Не один я, выходит, предпочел прогуляться пешком, кто-то очень голосистый решил составить мне компанию. Фольклорист, не иначе.
– …Расклепать мою перететушку в ребро через семь гробов…
С земли поднимался некто высокий, в старой солдатской шинели. Шапка, тоже солдатская, но без кокарды, откатилась далеко в сторону. Знаток фольклора выпрямился, поморщился брезгливо, провел рукой по шинельному сукну, затем пальцы коснулись широких «пушкинских» бакенбард.
– Какая, однако, мерзость! Прошу прощения…
Это уже мне. Заметил! Широкая ладонь оторвавшись от лица, привычно метнулась к несуществующему козырьку, задержалась в полете.
– Фу ты! Совсем ремиз. Позвольте, однако, отрекомендоваться: штабс-капитан Згривец!
Ответить я не успел. Еще одни голос прозвучал слева – громкий, молодой, с еле заметным гортанным акцентом.
– Поручик Михаил Хивинский. Мы здесь не одни, господа!..
Я обернулся. А нас уже, оказывается, трое! Третий – под стать голосу, и двадцати пяти, поди, нет. Тоже в шинели, но определенно офицерской, по плечам – лямки от «сидора». На горбоносом лице – белозубая улыбка. Загорелый, с небольшими щегольскими усиками… Его я запомнил, в вагоне сидели рядом, на одной полке, даже успели о чем-то потолковать.
Беспогонный, как и мы все.
Штабс-капитан и поручик… В переполненном купе нас было с дюжину, меня послушали двое. Двое? Но мы же не одни?
Хотел оглянуться, но вспомнил, что не представился. С именем и отчеством давно уже определился, а вот фамилия…
Ладно, берем трофейную!
– Капитан Кайгородов, господа. Николай Федорович. Предупреждаю сразу: в запасе, не служил, не воевал, не участвовал.
…Все верно, даже насчет капитана. Университетский старлей запаса, звездочка за Мертвый город, потом еще – от независимой Украины. Если все сложить, перевести на здешние деньги…
Рука под кожаный козырек. Надеюсь, товарищ Троцкий простит за плагиат.
Теперь можно обернуться.

* * *

Винтовка и оба «сидора», мой и трофейный, лежали в нескольких шагах, но я не спешил – ни за вещами, ни за оружием.
Считал.
– …Двенадцать… четырнадцать… шестнадцать…
– Восемнадцать, – эхом отозвался поручик Хивинский, явно занятый тем же.
Я кивнул – именно восемнадцать. Молоденькие, в длинных, не по росту, шинелях, в штатских пальто, в каких-то невообразимых… душегрейках? Кацавейках?