Июль 1918
Вокзал в Шалон-сюр-Марн...
Вдоль платформы длинной лентой вытянулись двадцать три вагона санитарного поезда, который вот-вот должен был тронуться. Занимавшиеся погрузкой раненых санитары оказывали им последние услуги, прежде чем передать на попечение медицинского персонала поезда, где позаботятся о них до Лиона.
Весь день стояла жара, все вокруг было налито тяжестью. К пяти часам вечера разразившаяся гроза принесла долгожданную прохладу, с облегчением воспринятую всеми. Можно было уже дышать и, несмотря на то, что приходилось утирать пот со лба и шеи, постепенно возвращалось хорошее настроение. Повсюду мелькали белые одеяния санитарок, и надо признать, в этом была своеобразная красота. Казалось, что кровавой бойне наступает конец. То, что США вступили в войну, коренным образом изменило ситуацию, принеся мощную поддержку союзникам. Был, правда, момент, когда думалось, что все потеряно: «Толстуха Берта» уже стреляла по Парижу, а немецкий лагерь располагался в 60 верстах от столицы. 15 июля они переправились через реку, за которую так долго бились, когда пришла весть о второй победе на Марне: по приказу верховного главнокомандующего всех союзных армий Фоша генералы Гуро, Петэн и Манжен бросили Людендорф, отойдя далеко от ранее занимаемой позиции. Раненые, которых сейчас увозили, были брошены на земле после ожесточенного боя, но теперь надежда возвращалась, и это было лучшим из лекарств.
Однако к лейтенанту Пьеру Бо, которого уносили сейчас с вокзала, это не имело никакого отношения. Надежда?! Ее уже не осталось, и даже сейчас он сожалел, что не лежал в земле Шампани. Пустой левый рукав и боль от раны в груди сделали его отныне калекой. В свои сорок шесть лет он теперь будет вычеркнут из активной жизни, которую так всегда любил. Офицерские галуны и пресловутые награды, пришпиленные на его френче, служили слишком слабым утешением в грядущей суровой реальности: больше уж ему не вернуться на свою прежнюю работу в поездах высшего класса, по которым он так скучал. Его тошнило от мысли, что теперь он будет торчать за столом в какой-нибудь конторке. Но только это ему и смогут предложить после войны, да и то, если вообще будут какие-то предложения...
Однако когда его поднесли к поезду, он слегка приподнялся, чтобы осмотреться, куда его собираются поместить, и улыбнулся: санитарный поезд составили из вагонов-госпиталей, построенных еще до начала военных действий, кроме них он увидел несколько багажных вагонов и старый вагон-ресторан. Происхождение их не могло быть незнакомо такому опытному глазу, как у него: это были вагоны из столь дорогого его сердцу Средиземноморского экспресса. На душе стало теплее. Хотя до августовской катастрофы 1914 года ему и приходилось работать на других поездах, в частности, на Восточном и Северном экспрессах, они ему нравились гораздо меньше.
Его поднесли к одному из вагонов без окон, освещение и вентиляция которых осуществлялись через крышу, а снаружи они напоминали вагоны для перевозки скота. Внутри находилось восемь кроватей, попарно расположенных по углам, одна над другой. Санитары положили его на нижнюю кушетку и отошли в сторону.
– Счастливого пути, лейтенант! Теперь вы поправитесь!
– Конечно, если бы вы мне еще и рецепт дали, как вернуть руку! И все же спасибо. Держите! Опрокиньте по маленькой за мое здоровье!
Он протянул несколько монет, вынув их из кармана положенной рядом куртки. Они поблагодарили, попрощались и ушли за другими носилками. В этот момент на другом конце, на стыке между вагонами, соединявшимися между собой крутыми платформами, показалась медсестра. Она остановилась и стала разговаривать со старшим врачом. У Бо сжалось сердце: этот тонкий силуэт, это продолговатое лицо с высокими скулами, эти темные глаза... Имя само соскользнуло с губ: Орхидея!.. Возможно ли, чтобы она была здесь, в этом поезде, в то время, как он...
Оборвав свою мысль, он вдруг позвал.
– Мадемуазель!.. Мадемуазель!
Она обернулась, увидела бледного человека, протягивающего к ней свою единственную руку, и, извинившись перед доктором, направилась к нему.
– Вам что-нибудь нужно, лейтенант?
Стоило ей подойти, как мираж рассеялся, и Пьер пожалел, что окликнул ее. Она не была похожа на его маньчжурскую принцессу. Это была неудачная копия... и, более того, у нее был жуткий шампаньский акцент! Однако, чтобы сестра не подумала, что ее беспокоят попусту, он попросил поправить подушку и принести немного воды.
Она дала ему другую подушку, пообещав принести пить сразу же после отхода поезда, и посторонилась, пропуская санитаров, несших другие носилки.
Пьер Бо закрыл глаза, чтобы не уронить слезу. Какая дикая мысль, хотя бы на миг поверить, что она могла бы вернуться, она, единственная из трех женщин, которую он так любил, покидая Париж четыре года тому назад. Он унес об этих днях воспоминание, как уносят в складках кошелька засушенный цветок. Это была его молодость, а молодость не возвращается. И все же как сладко было воскрешать эти воспоминания в тяжелые минуты. Пьер знал, что они своим теплом будут согревать его сердце и теперь в уже новой жизни, которая досталась ему напоследок.
Поезд тронулся и устремился навстречу ночи, а Пьер даже не услышал свистка начальника вокзала. На какое-то время он задремал под убаюкивающее постукивание колес, так долго ему не хватавшего. А все-таки приятно, когда едешь назад домой.
Вернулась медсестра и принесла воды. Приподняв раненого, помогла ему напиться. Движения ее были мягкими и в то же время уверенными, но благоухала она запахом марсельского мыла и антисептика, который был весьма далек от изысканных ароматов путешествовавших некогда красавиц. И уж меньше всего он напоминал легкий ванильный запах духов Орхидеи.
Когда она опустила его на подушку, Пьер поблагодарил, стараясь не смотреть на нее: у него еще столько времени впереди, чтобы еще не раз вызывать в памяти милый образ, а сравнений ему делать не хотелось. И он снова сомкнул глаза, ведь это был единственный способ вновь «ее» увидеть.

Щемящая тоска!.. Вот уже несколько часов кряду Орхидея испытывала тревогу, не ослаблявшую своих стальных тисков нигде: ни в ванной, ни за обеденным столом, на стуле, осиротевшем после отъезда Эдуарда. Она не могла проглотить ни кусочка, снедаемая охватившим ее ужасом, не зная, куда спрятаться от этого гнетущего чувства, и в конце концов решила спрятаться в постели, ставшей вдруг неожиданно огромной для нее одной. Но злой дух уже поджидал и там, устроившись на ножке кровати красного дерева и следя за ней своими круглыми злыми глазками. Как тут заснешь?
В третий раз молодая женщина зажгла лампу у изголовья. Надеясь хоть как-то успокоиться, решила выпить немного подслащенной цветочной воды, с таким же успехом она могла бы выпить целую бочку.
Отчаявшись, Орхидея встала с постели, накинула халат и направилась в кабинет мужа. Там, как ей показалось, она почувствовала себя лучше. Еще не выветрившийся запах английского табака и неуловимый запах русской кожи обволакивали ее, наподобие противомоскитной сетки, которую набрасывают как спасительное средство в ночную жару на Дальнем Востоке, чтобы избежать укусов этих свирепых насекомых, и других ночных опасностей. Атмосфера в комнате, служившей одновременно и библиотекой, показалась ей дружелюбной и внушающей доверие.
Она открыла окно и сделала два-три глубоких вдоха, как учила Хуан Лиан-шенгму, «Святая мать Желтого Лотоса», чтобы восстановить дыхание после большой нагрузки. Стояла холодная январская ночь. Тусклый свет уличных газовых фонарей слабо освещал проспект Веласкеса. Кое-где виднелись черные обледенелые вывески в грязных кружевах затвердевшего снега. Темные скелеты обнаженных деревьев вырисовывались в ночи, казалось, они нарисованы тушью и останутся такими навечно. Невозможно было представить, что весна победит, и из этого почти минерального скопления появятся нежные зеленые ростки. И как тут поверить, что беззаботное счастье прошедших четырех лет вновь расцветет после получения письма?
Снова охваченная страхом, она прикрыла окно, задернула бархатные шторы и, прислонившись к ним, стала рассматривать большую комнату, такую близкую и любимую до этого, с чувством глухого отчаяния. В отсутствие Эдуарда комната приобрела вдруг незнакомый и даже несколько грозный вид, будто западные наука и культура, притаившиеся за сотнями желтых тисненых золотом переплетов, вдруг оказались лицом к лицу с внезапным посторонним вторжением и образовали непреодолимую стену, за которой Эдуард неумолимо отдалялся все дальше и дальше. И все это сделало письмо.
Орхидея прочитала его уже двадцать раз и выучила наизусть.
«Сын принца Кунга по-прежнему находится в терпеливом ожидании, когда в его дом под красной свадебной фатой войдет невеста, нареченная ему с момента его рождения. Терпеливый и великодушный, он никогда не терял веру в то, что настанет день и боги приведут тебя к нему в дом. Однако он полагает, что наступление этого дня больше не может затягиваться. Ты должна войти. Если его благородное сердце и готово забыть те годы, когда заблудшая дочь его народа была далеко от земли своих предков, он не может без твоей помощи противостоять справедливому гневу нашей государыни, тяжко оскорбленной предательством. Дабы она могла вновь открыть тебе свои материнские объятия, необходимо, чтобы ты встала на праведный путь, залогом которого будет твое раскаяние.
Возле твоего дома есть другой, где бывают печально известные путешественники, выходцы из народа варваров, за которыми слывет слава грабителей страны Восходящего Солнца и нашей великолепной империи. В их руках находится предмет, имеющий священную ценность в глазах Цы Си. Речь идет о застежке от мантии великого императора Кьен Лонга, некогда похищенной французским воякой во время разграбления дворца Юань-минг-юань^[1]. Пойми то, что было скрыто от нас, и она снова примет тебя, как дочь. Настало время забыть твои глупости и подумать о долге. 25 числа сего месяца корабль под названием «Хуугли» отплывает из марсельского порта в Сайгон, а оттуда тебя привезут в Пекин. Там для тебя будет заказан номер на имя мадам Ву Фэнг.
Если накануне ты сядешь в Париже на Средиземноморский экспресс, то прибудешь в названный пункт, а тот, кто должен сопровождать тебя, будет ожидать твоего прибытия на вокзале.
Ты обязана подчиниться, принцесса Ду Ван, если у тебя есть желание встретить еще не один восход солнца и если ты еще любишь своего обожателя, выходца из народов варваров, дабы пожелать ему благополучно дожить до почтенной старости...»
«Святая мать Желтого Лотоса» подчеркнула эту угрозу, к которой следовало бы отнестись с должным вниманием, так как старая воительница ни к чему не относилась с пренебрежением, и знала цену словам, даже если к некоторым из них ей доводилось прибегать редко. Безусловно, это послание самое длинное, которое ей когда-либо приходилось писать собственной рукой, и именно это настораживало Орхидею. Чувствовалось нечто несообразное в сочетании манеры ее письма на западноевропейском языке, слова которого создавали какой-то дискомфорт. Странным было уже одно то, что сводная сестра принца Туана преследует своего западного врага на его собственной территории.
Принцесса Ду Ван! Уже столько времени прошло, как Орхидея не имеет никакого отношения к этому имени. Если быть точной, это было в тот день, – тому уже пять лет – когда Цы Си решила, что кто-нибудь из титулованных особ, в сопровождении девушки из простонародья, покинет Запретный город и забудет свои атласные одеяния, чтобы проникнуть в самое сердце квартала дипломатических миссий, замешанных в махинациях с группой гнусных подонков китайского происхождения, поклонников Христа, торопившихся заполучить оружие у белых, чтобы обеспечить свою защиту от праведного гнева «Руки Правосудия и Согласия». И правда, дело было серьезное: человек, которого императрица почитала самым дорогим и милым ее сердцу, ее двоюродный брат, принц Жонг Лу, о котором поговаривали, что он был ее любовником, этот всеми любимый человек забылся до того, что подарил одной страстно им желанной западной девчонке талисман, некогда подаренный ему государыней. Последний должен был уберечь его от несчастного случая и злых духов. Надо было во что бы то ни стало отыскать сокровище, а тот, кто осмелился владеть им, должен был умереть.
Воспоминания обо всем этом, о миссии, некогда возложенной на нее, Орхидея хранила очень глубоко в своей памяти, надеясь когда-нибудь вообще забыть об этом и со временем раствориться в спокойном и гармоничном чередовании дней. Теперь воспоминание снова всплыло. Оно жгло и жестоко кусало, как не удаленная вовремя заноза. Когда-то Орхидея любила императрицу и, несомненно, продолжала ее любить. Время оставило в памяти только хорошее.
Воображение вернуло Орхидею в прошлое. Сцена происходила в дворцовом саду, в тени храма Дождя и Цветов, расходившаяся лучами крыша которого поддерживалась золотыми колоннами, обвитыми драконами. Цы Си сидела на скамеечке возле куста жасмина. Несколько его белых лепестков пристроились на ее атласе цвета абрикоса. Она была недвижима и хранила молчание, а по щекам у нее катились слезы. Впервые молодая спутница видела императрицу плачущей, и это ее потрясло. Преклонив колени на фиолетовый песок аллеи, Орхидея смиренно спросила не может ли она чем-нибудь облегчить эту боль. Вздохнув, Цы Си ответила:
– Не будет в моем сердце покоя, пока Нефритовый Лотос не вернется в мои руки. А ты не хочешь ли помочь мне его отыскать?
– У меня нет никакой власти, Почтенная...
– Ты глубоко заблуждаешься. У тебя она есть, и дает ее тебе молодость: это ум, ловкость, изобретательность. Хозяйка «Красных фонариков», которую я призвала сегодня утром, уже составила план действий. Для его осуществления она предлагает использовать одну из своих девушек по имени Пион. Ты ее знаешь?
– Да. Она, возможно, лучшая ученица. Она прекрасно владеет телом, но в то же время коварна и жестока и не ведает угрызений совести. И если вы мне позволите быть искренней, то я скажу, что не люблю ее.
Императрица вынула из рукава носовой платок и грациозным движением промокнула оставшиеся слезинки на лице, макияж которого был просто великолепен. Улыбнувшись, она проронила.
– Ну конечно; однако мне хочется, чтобы ты сопровождала ее во время этой миссии, и именно потому, что она бессовестна и не внушает мне доверия. Более того, Лотос не может вернуться ко мне из рук простолюдинки. А твои мне очень подходят. И поскольку ты захотела помочь мне и пройти курс тренировки «Красных фонариков», мне кажется, пришел момент показать, чего ты стоишь. К тому же в твоих жилах течет императорская кровь.
Действительно, внучка сестры императора Хьен Фонга, сирота от рождения, Ду Ван была взята на воспитание самой императрицей, которая сильно привязалась к ней, окружив заботой и лаской. Девочка получила образование, достойное ее положения в стенах Запретного города, который представлял в ее глазах божественное совершенство и обитель наивысшего покоя. Разве этот величественный ансамбль дворцов, храмов, двориков и садов, охраняемых высокими красно-фиолетовыми стенами, не являлся центром мира только потому, что Сын Небесный не дышал его воздухом? Нет, не могло на земле существовать места более чистого и почетного, где совершенство так поражало бы своей законченностью форм. Это был микрокосмос, где в течение долгих веков великие императоры увлекались собиранием благородных произведений искусства, тщательно оберегая их за высокими крепостными стенами, возле которых день и ночь стояли на часах вооруженные воины.
В течение многих лет ребенок и представить себе не мог, что существует другой мир. Девочка училась читать по книге «Перемен», ее научили владеть кистью, чтобы она могла воспроизводить большие тексты и передавать мысли изящными иероглифами; обучали поэзии и изящному искусству живописи, к которому она проявила интерес после знакомства с некоторыми произведениями Цы Си, бывшей примером для нее во всем. Да разве сама она не была высокочтимой дамой, если даже императрица пожелала присутствовать на экзаменационной императорской комиссии, в числе самых образованных мандаринов, чтобы послушать ее, обладавшую глубоким знанием «Бесед и суждений» Конфуция, читавшую наизусть самые красивые поэмы Ду Фу и Бо Цзюи и знавшую лучше, чем кто-либо другой, историю Империи.
Ду Ван обучалась также музыке, танцу и знала тысячу и один рецепт, как женщине сделать себя красивой, элегантной и привлекательной. Впрочем, последнее, чисто женское искусство интересовало ее гораздо меньше, чем других придворных дам. Если ей и нравилось ежедневно составлять свой костюм, создавая гармоничные ансамбли, то лишь ради того, чтобы порадовать глаз и сделать себе и императрице приятное, а вовсе не для того, чтобы привлечь взгляды мужчин. Ни одному из них, а число тех, кого она могла видеть, кроме евнухов, было невелико, не удалось заставить биться ее сердце учащенно. Тайные любовные услады, заставлявшие кудахтать других дам под прикрытием вееров, вовсе не интересовали ее.
Ей было известно, что с детства она была наречена невестой одного из сыновей принца Кунга, советника, которого императрица слушала больше всего. И мысль о том, чтобы стать его женой, не страшила ее. Она считала, что выполнит свой долг, когда настанет ее час, и больше ничего. Но в глубине души Ду Ван завидовала жизни простых людей, где не существовало таких пут. Еще будучи совсем малышкой, она мечтала быть мальчиком, чтобы иметь возможность развить свое тело и обучиться искусству владения оружием. Ей хотелось этого потому, что позволило бы жить в другом, большом мире.
Цы Си догадывалась, что в маленьком очаровательном существе живет душа амазонки, и с удовольствием давала ей уроки гимнастики, верховой езды, фехтования и стрельбы из лука. В свои семнадцать лет девушка уже могла помериться силами с воином-одногодком.
Именно в это время пахнуло дыханием ненависти. Исходило оно от «боксеров», поднявшихся против белых варваров. Их дипломатов, религиозных деятелей и торговцев становилось в Китае все больше и больше. Все они съезжались сюда, проповедуя своих богов и преимущества западной жизни. И сразу же люди в красных тюрбанах, объявившие о том, что их не берут даже ружейные пули, стали искать сторонников. Их глава, принц Туан, двоюродный брат императора, смог привлечь на свою сторону Цы Си, увидевшую в этом движении ответ на свои молитвы о мщении, с которыми она непрерывно обращалась к Небу после разграбления Летнего дворца, ее собственного земного рая.
Охваченная энтузиазмом, сводная сестра Туана нарекла себя «Святой матерью Желтого Лотоса» и навербовала молодых женщин и девушек. Поэтому в том, что Ду Ван хотела встать под знамена «Красных фонариков», не было ничего противоестественного.
Что касается техники боя, тут ей учиться особенно было нечему. Иное дело искусство грима, приемы магии, умение открывать без ключа закрытые двери, скрытность и использование с выгодой для себя всякого рода хитростей. Но это была не самая сильная ее сторона, так как по природе она была открытой и искренней. Но, чтобы угодить своей обожаемой хозяйке, девушка была согласна применить любое оружие, пусть даже подлое, например, яд. Ведь Цы Си была единственным человеческим существом, к которому она испытывала огромную привязанность.
Узнав, что от нее может зависеть судьба ее идола, что она может осушить ее слезы, Ду Ван испытала величайшую гордость. Правда, ее не очень-то радовала перспектива работать в паре с Пион, чье высокомерие она просто не переваривала. Однако честь возвратить Нефритовый Лотос, преступно предложенный в залог любви иностранке, подстегивала ее отвагу.
Прорицатели сказали, что обстоятельства складываются как нельзя лучше. Накануне того дня, двадцатого июня, дипломаты иностранных миссий, здания которых находились в квартале, занимавшем пространство между стенами татарского и Запретного городов, получили уведомления, предписывающие им покинуть Пекин в двадцать четыре часа, если не хотят иметь никаких осложнений. Однако они остались без внимания. Именно в это время Цы Си предоставляла своей фаворитке возможность отличиться. «Боксеры» убили немецкого посланника, направлявшегося к своим китайским коллегам.
– Вам вовсе нет необходимости заходить в дом к белым дьяволам, – сказала «Святая мать Желтого Лотоса» обеим девушкам, – ведь есть много китайских предателей, обращенных в христианство, которые постараются укрыться за их вооруженными спинами. Вот к ним-то вы и примкните.
Спустя час облаченная в гладкую хлопчатобумажную ткань, неся на плече тюк, в котором было немного белья и носильных вещей, юная принцесса и ее спутница смешались с толпой беженцев-христиан, просивших убежища в английском посольстве, ворота которого выходили на маньчжурский рынок. Отныне она была не Ду Ван, а Орхидея, цветок – символ маньчжуров. Никто больше не мог вернуть ей настоящего имени. И все было так до получения этого письма.
Последовали дни, ставшие просто кошмарными. Она попала в совершенно иной мир, где было много грязи, нищеты и страха. Беженцы набивались в жилища в районе дипломатических миссий, покинутые торговцами. Многие из брошенных домов были красивы и гармоничны, но кишевшие там толпы обезумевших беженцев быстро превратили их в конюшни, ничего не оставив от их элегантного вида. Орхидее и ее спутнице удалось пристроиться в маленьком полуразрушенном домике на берегу Нефритового канала недалеко от моста, соединявшего то, что некогда было огромным владением принца Су, с английским посольством, где уже нашли приют после пожара у них бельгийцы.
Обе девушки выдавали себя за дочерей торговца из китайского города, убитого вместе с женой по подозрению в дружеских отношениях с западниками. Гораздо позднее Орхидея узнала, что у Цы Си ничего не было случайно: семья, соответствующая данному описанию, была уничтожена, а две девушки исчезли.
Самым неприятным для юной принцессы было то, что обстоятельства вынуждали ее жить вместе со своей псевдосестрой. И дело вовсе не в том, что та страдала грубостью, отсутствием культуры и воспитания: с самой первой встречи Ду Ван почувствовала, что Пион ненавидит ее, причем эта ненависть еще усугублялась необходимостью сохранять уважение к молодой высокопоставленной особе, пользующейся благоволением самой Цы Си, в то время как Пион не оставалось ничего другого, как довольствоваться лишь тем, что императрица удостоила ее своим выбором.
Игра была неравная, и эта амбициозная девица, жестокая и решительная, вполне отдавала себе в этом отчет. Со своей стороны принцесса не могла подавить в себе отвращение к ней. Жить с ней, даже выполняя одно задание, было неимоверно трудно.
Их физическое несходство не играло тут никакой роли. Дело в том, что полигамные браки разрешали мужчинам иметь детей от разных жен. Кроме того, каждому было известно, что для этих западных недотеп все азиаты на одно лицо. Им и в голову не придет удивляться тому, что у кого-то более благородные черты лица или более изящные ножки. Кстати о ножках: европейцы лишь недавно узнали, какая разница между китайскими и маньчжурскими женщинами. Вторые никогда не подвергались той пытке, через которую проходили первые, заключавшейся в том, что девочкам-китаянкам, чтобы у них не росла ступня, туго бинтовали ее. В XVII веке завоеватели Китая посчитали этот верх изысканности просто глупостью, так как это, по их мнению, затрудняло походку.
Несмотря на разницу в происхождении – отец Пион был офицером низшего гвардейского чина – посланницы Цы Си играли роль сирот, удрученных судьбой. И надо признать, исполняли они эту роль безупречно. Соотечественники-христиане изо всех сил старались утешить их мнимую боль, помогали во всем, не подозревая, до какой степени рабская религия, которую пытались им внушить, ужасала псевдосестер. Что же касается иностранцев, с которыми им пришлось сейчас иметь дело, то для Орхидеи, не видевший их вблизи никогда, они стали просто открытием. А женщины – тем более.
Одевались они чаще всего в белое, а ведь каждому известно, что это цвет траура. Лица у них были странные, либо очень белые или розовые, либо красные с фиолетовыми прожилками. Их странные волосы были часто завиты и имели различные оттенки. Можно было встретить русых, жгучих брюнетов и рыжих, однако в старости все они, как и азиаты, становились седыми.
Несмотря на эту немилость природы, иногда встречались довольно красивые представительницы слабого пола. А однажды, увидев девушку с императорским Лотосом, поняла, что мужское сердце, пусть это даже будет принц, может воспылать страстью к такой златокудрой красавице, с губами цвета спелого граната и с кожей цвета вишни во время цветения. Девушка была американкой по происхождению и очень дружелюбной хохотушкой. Несмотря на языковой барьер – Орхидея знала лишь несколько слов по-английски, – мисс Александра смогла объяснить юной маньчжурке, что находит ее необычайно красивой и хотела бы ее видеть почаще в госпитале, где обе сестрички работали, получая за это еду. Их охотно приняли, тем более что бои между «боксерами» и двумя тысячами осажденных, защищаемых горсткой из четырехсот человек, не прекращались.