По личному опыту знаю, насколько читатели не любят разных предисловий, примечаний, пояснений, словом – всего того, что делает чтение громоздким и отвлекает внимание от развития действия в повествовании. Однако, если автор исторического романа, рассчитывающий на самые широкие круги читателей, иной раз и рад бы обойтись без этих отступлений, то его постигает «охота смертная, да участь горькая»! Так, например, в данном случае название второго романа «Пастушка королевского двора», неразрывно связанного общностью времени, места и действия с предлагаемым, без необходимых объяснений осталось бы совершенно непонятным. Мало обещающее начало, если недоумение начнется уже с заглавия!
«Но ведь заглавие можно изменить!» – скажут мне. Да, можно, но от этого мало что изменится по существу. Ведь данное название романа указывает на взаимоотношение личности героини, Луизы де Лавальер, к переживаемой ею эпохе. Значит, все равно этого взаимоотношения надо коснуться, так как именно в нем – центр тяжести исторической идеи предлагаемых романов. Так или иначе, путем ли отступлений в тексте, массы подстрочных примечаний или отдельного вступления, но характеристики эпохи не избежать. Из нескольких зол выбирая меньшее, решаюсь просить читателя пробежать настоящее предисловие, как совершенно необходимое введение в круг идей и событий данной эпохи.

* * *

В середине семнадцатого века во Франции уже достигла пышного расцвета та общая приторная жеманность, которая нашла свое высшее выражение в следующем веке, веке Людовика Пятнадцатого, вызвав в скором времени, как естественную реакцию, общую революцию – революцию политического режима, нравов, костюма и искусства.
Эта жеманность царила во всем. В архитектуре она выражалась стилем барокко с его причудливостью и извращенностью форм, в живописи и литературе – ложноклассицизмом, в костюме (особенно мужском) – излишней пышностью и вульгарной манерностью, в области житейской и религиозной морали – полным разладом между словом и делом. И над всем этим объединяющей формулой повисла главная заповедь эпохи – условность!
Да, все было условно во Франции того времени! Добродетель, честь, право – все это были лишь понятия, зависевшие на практике от того, как их понимать и в каких случаях они прилагаются. Моральные принципы были похожи на те мушки, которые ради пикантности наклеивались дамами на лицо: они применялись со строгим расчетом и легко удалялись в случае необходимости.
Наиболее полно вся эта условность отразилась в том художественном течении, которое ныне окрещено названием «ложноклассицизм».
Эпоха Возрождения (XV–XVI века) вызвала прилив интереса к творениям античных, классических писателей. Но вскоре этот интерес вылился в рабское подражание классикам и в отожествление античной и современной эпох. Древности в художественных произведениях стали навязывать современные формы, современности – чуждые обстоятельствам и истинным, затаенным понятиям дух античной древности. На картинах и в трагедии Юлий Цезарь или Александр Македонский щеголяли в костюмах мушкетера или придворного маркиза, а маркиз приказывал изображать себя на портрете в виде античного божества, окруженного амурами да зефирами. В поэзии среди самой реальной обстановки то и дело (и в значительной степени «ни к селу, ни к городу») фигурировали герои античной мифологии, и в одах того времени мы постоянно наталкиваемся на тритонов или даже самого Нептуна, всплывающих на Сене против Лувра, чтобы воздать хвалу добродетелям или подвигам Людовика. Как могли попасть в христианский Париж на холодную Сену божки древности, этим вопросом господа авторы не задавались. В древней оде мифологические существа фигурировали непременно, а все, что делали древние, то достойно строгого подражания. Верх комизма получил этот принцип слепого подражания в буколической или пасторальной (пастушеской) поэзии.
Когда-то греческие поэты (Теокрит) призывали горожан оглянуться на прелести сельской жизни и тихой радости пастушеского быта. Так родилась пастораль – особый поэтический жанр, сантиментальный, немного слащавый, не вполне точно отражавший жизненную правду положения вещей, но бесконечно грациозный, трогающий сердце и облагораживающий.
Однако, если пастораль древних «не вполне точно» отражала положение вещей, зато она и не становилась в полный разрез с этим положением, не искажала действительности до полной неузнаваемости. Жизнь греческих пастухов не текла в одних только эмпиреях, но тихих радостей в ней все-таки было немало. Не надо забывать, что греческий пастух был полноправным гражданином, что он почти не знал ни сословного, ни экономического рабства и что привольная жизнь среди цветущей и богатой дарами природы безусловно имела свои преимущества перед жизнью в городских центрах, где порой становилось слишком душно от политических страстей и раздоров. Да и нравы сельских обитателей, разумеется, чище нравов горожан.
Но совсем другая картина получается, когда пред нами встает пастораль французская. Французский крестьянин того времени был полным рабом, грубым, невежественным, нищим, жестоким дикарем. Хорошо жилось только челяди («дворовым», по русской крепостной терминологии), но эта «хорошесть» выражалась лишь в материальных благах: идиллических черточек в этой жизни не сыскать. Сам по себе сельский быт тоже не мог никого привлекать, потому что нельзя же было считать идиллической жизнью проживание в роскошных замках среди чисто городской роскоши и обычных развлечений горожан. Впрочем, даже и этих «роскошных замков», как мест постоянной резиденции знати, в XVII веке становилось все меньше. Мелкое дворянство разорялось и по большей части вело суровую, грубую жизнь крестьянина-хлебороба. А крупное дворянство устремлялось к королевскому двору, где одно вовремя сказанное слово могло принести больше, чем способны были заработать сто крепостных-землепашцев в целый год. К каким же «прелестям» сельской, пастушеской, жизни могли призывать поэты в своих буколиках и пасторалях? Где были они, эти «прелести»?
Но я уже сказал, что поэты того времени такими вопросами не задавались. Действительность, правда не интересовали их, и, всей душой тяготея к придворной жизни, они пели о недостатках этой жизни, воспевая другую жизнь, которой они не знали, которой даже не существовало вообще.
Вполне понятно, что при таких обстоятельствах французская пастораль воспевала просто маскарад. Изящные маркизы, не теряя ничего в своей прелести и изяществе, беззаботно пасли стада среди вечно зеленых лугов и вечно юных лесов. Впрочем, и эти стада были совершенно особые, стилизованные, облагороженные. Само слово «буколический» происходило от греческого глагола, означающего «пасти быков». Но таких неблаговоспитанных животных, как быки, не было в поэтических стадах у французских буколиков: изящные маркизы пасли разукрашенных ленточками и цветами овец да баранов с вызолоченными рогами!
Надеюсь, что читатели уже поняли теперь, что я хотел сказать, называя героиню предлагаемых романов, Луизу де Лавальер, «пастушкой королевского двора». По существу Лавальер была именно вот такой маскарадной «пастушкой», мыслимой лишь в манерных поэтических измышлениях.
Я отнюдь не хочу заклеймить этим намять грациознейшей и бескорыстнейшей из всех фавориток французских королей обвинением в сознательном лицемерии и комедиантстве. Но ведь творцы пасторалей так же искренне воспевали прелести несуществующей сельской идиллии, как искренне проливали над чтением этих пасторалей сочувственные слезы нарядные маркизы, неспособные жить вне душной атмосферы двора. Так и Лавальер, духовно облекаясь в маскарадный костюм, искренне считала себя настоящей пастушкой. Если бы Луизу не влекло к заманчивой жизни королевского двора, она всегда нашла бы возможность уговорить свою мать, по второму мужу– маркизу Сэн-При, оставить ее в тихом и живописном замке Лавальер, где не было только роскоши, но было все, способное с лихвой удовлетворить насущнейшие потребности для идиллической жизни. Однако уже с этого момента в жизни Луизы обнаруживается разлад между самой верой и открыто высказываемым символом ее. Говоря о своей приверженности к идиллической сельской жизни, девушка не без внутреннего удовольствия устремилась ко двору. Мечтая вслух о платонической любви, превознося чистоту и верность единому, она оставалась внутренне крайне чувственной, была очень влюбчивой, вздрагивала от малейшего прикосновения мужской руки. Короля Людовика Четырнадцатого она полюбила искренне, глубоко, но, как видно из всего, полюбила в нем гораздо более сан, чем мужчину, что не мешало ей, однако, высказывать вслух сетования, почему «ее Луи» – не простой пастушок, с которым она могла бы наслаждаться действительным тихим, идиллическим счастьем!
Не будь Луиза де Лавальер при этом совершенно искренней, не верь она сама, что высказываемые ею взгляды действительно проистекают из ее нравственной природы, не «заблуждайся она сама, до какой степени на самом деле тело довлеет в ней над духом», она была бы самой обыкновенной, самой дюжинной женщиной, слишком заурядной, чтобы стать центральной личностью целого романа. Но для нас она интересна именно как живое воплощение, так сказать, «ложноклассицизма в области морали». В ней духовно воплотилась одна из тех маркиз-пастушек, которые фигурировали исключительно в поэтических измышлениях творцов французской пасторали.

* * *

Теперь надо сказать еще несколько слов о другом герое предлагаемых романов – короле Людовике Четырнадцатом.
Людовику было пять лет, когда (1643 г.) умер его отец, Людовик Тринадцатый. Номинально королевством стала править его мать, Анна Австрийская, но фактически власть сосредоточилась в руках первого министра, кардинала Мазарини, с которым королеву связывала личная интимность. Мазарини, итальянец родом, был искусный дипломат и правитель, не лишенный государственных талантов, которые, однако, в значительной степени парализовались его корыстолюбием, мелочной мстительностью и развращенностью. Поэтому не мудрено, если уже с первых моментов регентства начались серьезные беспорядки. Возбужденные толпы парижан то и дело осаждали дворец, требуя, чтобы им показали маленького короля в доказательство того, что Мазарини с Анной еще не извели его. И вот несчастного мальчика то и дело будили ночью, чтобы вынести на балкон для показа полупьяной толпе.
Однако не одна только уличная чернь восставала против регентши и ее дружка. Финансовая политика Мазарини вызвала острое раздражение и протест со стороны высшей знати и парламента, в результате чего явилась так называемая «фронда».
«Фронда» («fronde») по-французски значит праща. В то время мальчишки очень увлекались во рвах парижских укреплений метанием камней из пращи. Полиция запрещала эту забаву как слишком опасную для прохожих, но отчаянные ребята постоянно давали полиции отпор, и нередко бывало, что стражники в конце концов обращались в бегство, преследуемые меткой стрельбой из пращи, этого библейского оружия. В одной из «мазаринад», как назывались сатирические стишки, в изобилии появлявшиеся против министра-кардинала, какой-то остряк сравнил противников Мазарини с этими фрондерами («пращниками»). Сравнение показалось удачным, было тут же подхвачено, и вскоре все движение было окрещено именем «фронды». Только в 1653 г. фронда была окончательно, хотя и не без труда, подавлена.
Цепко удерживая власть в своих руках, Мазарини вместе с Анной делал все, чтобы отстранить подраставшего Людовика от фактического вмешательства в дела правления. Для этого существовал старый, испытанный способ, применявшийся с успехом во все времена и во всех странах. Мазарини поощрял дурные инстинкты юноши-короля, причем для удовлетворения их у кардинала, обычно крайне скупого, всегда находились деньги. Юный Людовик Четырнадцатый, подобно многим другим своим тезкам, отлично учел это обстоятельство, и каждый раз, когда первый министр пытался ограничить его траты, делал вид, будто собирается лично взяться за бразды правления. Тогда требуемые деньги немедленно находились!
Мало того, желая заранее связать юношу-короля так, чтобы он никогда не выходил из его воли, Мазарини стал настойчиво сводить его со своей племянницей, красавицей Олимпией Манчини, девушкой хитрой, властной, необузданно страстной и гордой. Сначала дело пошло как будто на лад, но разгадал ли Людовик честолюбивое притворство Олимпии или и с его стороны тут была одна только игра, а из проектов Мазарини и Олимпии ничего не вышло. В один прекрасный момент Людовик резко порвал так благополучно налаживавшиеся отношения с Олимпией. Девушка вышла замуж за графа Суассона, но, глубоко мстительная по природе, никогда не могла простить королю свое поражение.
Из внешних событий этого времени укажем на одно, имевшее отклик и связь с событиями, описываемыми в предлагаемых романах. Это событие – история низвержения и реставрации Стюартов в Англии.
Царственный дом Стюартов был издавна кровно связан с королевским домом Франции. Мария Стюарт была по материнской линии близкой родственницей французских герцогов Гизов, и это родство еще усилилось ее браком с французским королем Франциском Вторым. Затем его родство еще раз подкрепилось женитьбой принца Уэльского Карла, сына Якова Первого Стюарта и внука Марии, впоследствии Карла Первого, на дочери Генриха Четвертого Французского – Генриетте.
Карл Первый, поддавшись дурному влиянию и советам своей жены и друзей, вступил в открытую борьбу с парламентом и народом. Эта борьба закончилась казнью короля Карла в 1649 году.
Еще в 1646 г, после взятия парламентскими войсками города Иорка, дети Карла, среди которых были Карл (впоследствии Карл Второй) и Генриетта (Английская; ей было тогда всего два года), были заключены Кромвелем под стражу. Однако им удалось бежать во Францию. Впоследствии Генриетта Анна Английская, отличавшаяся большой способностью к политической интриге, не раз делала попытки склонить французское правительство к помощи Карлу Второму в деле возвращения английской короны, однако политическое положение момента мешало Франции вмешаться в английские дела. Даже больше – Мазарини держал Генриетту Марию и Генриетту Анну на положении каких-то ссыльных, опасаясь открытым сочувствием к вдове и дочери казненного английского короля вызвать недоразумения с английским правительством. Честолюбивой и пылкой Генриетте Английской пришлось пережить очень тяжелое и суровое детство, которое заставило ее рано созреть умственно. Вот этим-то и объясняются попытки незрелой девочки активно вмешиваться в политику.
Между прочим, в этих попытках Генриетта возлагала большие надежды на короля Людовика, с которым она нередко виделась тайным образом. При этом она рассчитывала не только склонить короля к открытому вмешательству в дела своего брата Карла, но и вызвать в сердце Людовика такую же страстную любовь, какую питала она к нему сама. Но как король Людовик в то время не пользовался ни малейшей властью и влиянием, а как мужчина – оставался равнодушным к угловатой, бледной, худой и вдобавок немного косоватой девчонке.
В 1659 г. Мазарини заключил с Испанией так называемый «Пиринейский мир», причем в основу мирного договора быль положен брак Людовика с испанской инфантой Марией Терезией. Этот брак состоялся в следующем году, в котором произошло также восстановление в правах Стюартов: английский генерал Монк призвал на английский трон Карла Второго.
Теперь положение Генриетты Английской стало совсем иным. Из «бедной родственницы» она превратилась в сестру дружественного Франции и связанного родственными узами короля могущественного государства. Это родство и дружбу надо было закрепить. И вот Генриетту выдали замуж за брата Людовика – герцога Филиппа Орлеанского.
С самого начала этот брак не был счастливым. Генриетта не терпела мужа, муж ее страстно любил и ревновал – не без основания – к своему старшему царственному брату. Действительно, теперь Людовик сразу переменил свое прежнее мнение относительно физических достоинств Генриетты. К семнадцати годам молодая женщина значительно выровнялась, пополнела, порозовела и похорошела. Из угловатой девчонки вышла грациозная, привлекательная дама. Теперь Генриетте было уже не трудно осуществить то, о чем она мечтала еще в детстве. Однако ее связь с Людовиком не затянулась надолго.
В том же (1661) году, когда состоялся брак Генриетты и Филиппа, умер кардинал Мазарини. Тогда Людовик заявил, что он будет «сам своим первым министром». Действительно, вплоть до самой своей смерти Людовик принимал непосредственное, активное и решающее участие во всех делах правления.
Вот тут-то, в момент активного вступления во власть, Людовик и познал неудобство романа с дамой, слишком страстно преданной политической интриге. Генриетта непременно хотела заставить Людовика следовать ее предначертаниям, а Людовик во что бы то ни стало хотел обходиться без опеки и менторства. Не надо забывать к тому же, что Людовик в сущности никогда не любил Генриетты. Он до известной степени поддался обычному мужскому тщеславию, которое чувствует себя польщенным при виде вызванной страстной любви. Людовик был в том счастливом возрасте, когда самое легкое волнение чувственности может породить нечто вроде страсти. Конечно, такое чувство не могло оставаться длительным, особенно потому, что Генриетта слишком мучила возлюбленного своей ревнивой пылкостью и страстью. А тут еще запоздалое чувство раскаяния по отношению к брату. Следовательно, немудрено, если первой женщине, сумевшей приглянуться Людовику в этот период его жизни, суждено было легко и без борьбы вытеснить из сердца короля образ Генриетты Английской. Этой женщиной и оказалась Луиза Франсуаза де ла Бом ле Блан, герцогиня де Лавальер, героиня предлагаемых романов, к которым теперь и прошу обратиться читателя.