В нависшей над дорогой бурой скале Вероника разглядела каменный профиль Большого Индейца. Из нагромождения камней дожди и ветры высекли широкий с горбиной нос, острые скулы и широкий лоб. Пушистые сосны поднимались над каменной головой и были похожи на орлиные перья, служившие индейцам боевым украшением. Вероника не сомневалась, что он живой и умеет видеть и думать. Холод от сердца не отступал, а расползался к рукам и горлу. «Почему Индеец смотрит так строго?» – думала она.
В утреннем тумане, словно в порошковом молоке, Вероника поеживалась от холода и напряженно вслушивалась. Умей Большой Индеец говорить, шевеля каменными губами, он спросил бы девушку, что она делает одна в горах. До людей, до деревушки, если идти по тропинкам через сельву, путь длиной в день и ночь. А для девушки – еще длиннее. Много ли нашагаешь босыми ногами по мокрой, раскисшей дороге?
Когда-то, лет четыреста назад, по этой дороге мимо Большого Индейца с севера на юг прошел отряд испанцев – искателей золота. Широкополые шляпы, в руках короткие вороненые копья, извергающие огонь и гром. У озера пришельцы встретились с индейцами племени чолутеков во главе с вождем Никарао. «Вода Никарао» – «Никарагуа» – назвали испанцы озеро. Шло время, и имя вождя перекочевало на географические карты, в международные справочники. А сегодня жители небольшой страны в Центральной Америке называют себя гражданами маленькой, но гордой Никарагуа.
Историю своей страны девушка на далекой горной дороге не знала. Грязно-желтая куртка и штаны, которые ей дали в госпитале, – вот что тревожило особенно. Их видно издалека. Они сшиты на взрослого. Заметить человека в желтом даже в густой сельве очень просто. Особенно у дороги, ставшей с некоторых пор военной дорогой. С юга на север спешат по ней грузовики с солдатами. А возвращаются машины с ранеными, покалеченными мужчинами или с голубыми гробами. Идут мимо Большого Индейца беженцы-крестьяне. Торопят лошадей, волов – подальше от зоны войны, подальше от пуль и мин контрас.
Первая заповедь в зоне войны – остерегайся людей. Змея предупредит о своем приближении шипением. Пучки темно-зеленой травы укажут гиблые места на болоте. Контрас нападут, подкравшись. Быть может, их шаги и приглушенные голоса слышатся за поворотом? Какие они, Веронике вспоминать не надо. И сейчас перед глазами стоят размалеванные черной краской лица, закатанные рукава пятнистых курток. От одной мысли о них в висках начинает стучать и кислый запах пороха заполняет грудь.
А если вдруг появятся друзья, сандинисты? Увидят на ней халат военного госпиталя, сразу поймут: сбежала! Или еще хуже – назовут дезертиром. Есть у них такое слово – крепче всякого ругательства.
За поворотом кто-то хрипло кашлянул. Вероника подтянула желтые штаны и юркнула в чащу. С широких глянцевых листьев потоки холодной воды обрушились на спутанные волосы, прилипшую к телу куртку. Девушке стало жалко себя. Надо было срочно подумать о хорошем. И память вынесла на поверхность легкие руки врача-сандиниста, перевязывавшего ей рану.
Сквозь туман пробивался болезненный скрип колес, шорох подошв. А девушке виделась горка желтого тростникового сахара. Сладкая горка возвышалась на исцарапанной пластмассовой тарелке. Там, в госпитале, Веронике нравилось втягивать горьковатый запах. Сахар – как самый надежный талисман, как дошедшая до неба молитва – отгонял мысли о голоде, которые поселились в ее душе с детства. Лежа в кровати под белой простыней (о том, что есть простыни, Вероника узнала только в госпитале), можно было в любой момент послюнявить палец и слегка придавить вершину сахарной горки. Вероника не верила в чудесную силу таблеток. Силы ей возвращал сахар. Там, в госпитале, Вероника решила: богачи и живут долго, потому что едят сахара, сколько хотят. Горка то уменьшалась, то, к радости Вероники, вновь вырастала над тарелкой. Радость сменялась огорчением: как жаль, что сахаром нельзя поделиться с братом Сесаром, да и отец не отказался бы полакомиться. А маме ни сахар, ни горькие таблетки уже не помогут. Вместе с отцом Вероника исходила немало звериных тропок в лесу. Но эту, к могиле мамы, знала до травинки, до камешка. Тропинка дарила минуты светлой печали и ожидания обязательного чуда: люди не умирают. Они уходят с земли на время, но всегда возвращаются. Приходят обратно в дом постаревшими, седыми, все знающими и, главное, – снова живыми.
Лиловая капля сорвалась с широкого бананового листа и чиркнула по щеке. Тело отдавало мокрой одежде тепло, и зубы стали выбивать ломкую, быструю мелодию.
Тропинка к маминой могиле вилась сначала среди банановых деревьев и втягивалась в маисовое поле. Вероника помнит утро, когда, проснувшись, она бежала по влажной тропе. Бежала легко, не чувствуя усталости, и верила, ничуть не сомневаясь, верила, что сегодня в поле встретит маму. Мама пойдет доить коров. Молчаливый брат Сесар пойдет с ней. А когда начнется уборка кофе, вся семья с корзинами пойдет на тенистые склоны гор. В гуще кофейных плантаций Вероника будет рвать красные ягоды кофе от восхода до заката. И никто – ни Сесар, ни отец – не сможет собрать больше ее. Больше всех соберет только один человек – мама.
Вероника прислонилась мокрой спиной к тонкой пальме. Капли, упавшие на лицо, имели свой запах. Чуткие ноздри уловили сладковатый дух манго, красной дорожной пыли и едкость бензина. Раздвинув листья, она увидела, как на дороге показался тощий вол с отпиленными рогами. Вол тащил фуру, нагруженную узлами и крестьянским скарбом. На узлах сидели и полулежали дети. Рядом с фурой шел крестьянин. Он погонял вола, щелкая языком, и кутался в дырявый клетчатый плед. Следом шла женщина. Она придерживала узлы на повозке. За фурой семенил ослик, запряженный в двуколку.
Вероника с облегчением покинула свое убежище. Крестьянина и его жену она узнала без труда. А старики на двуколке были известны всей округе: еще недавно у них было столько детей, внуков и правнуков, что ими вполне можно было заселить целую деревню.
Одни погибли, других разбросала война.
– Надо ехать. Надо спешить, – откашлявшись, сказал крестьянин. Он лишь мельком посмотрел в сторону Вероники и повторил: «Надо спешить…»
Девушку, стоявшую сейчас на дороге, он узнал сразу. Но не дал памяти зацепить себя за живое. Да, она пропала из деревни месяца два назад во время предпоследнего налета контрас. Ее маленькую семью, кажется, угробили всю. Отец навеки успокоился под апельсиновым деревом. Земля сотрясалась от взрывов мин, а апельсины падали прямо ему на лицо. Дети дона Альвареса, Сесар и Вероника, после налета исчезли. Сгинули. Только пес Альвареса, скуля, еще долго бродил по деревне. Смешной пес – он еще припадал на лапу. Все это запомнилось, но легко, как утренний сон, уходило из памяти. «И нечего к этому кошмару возвращаться, – рассудил, увидев дочь дона Альвареса, крестьянин. – Впереди дорога, буду думать о ней».
Вероника наблюдала, как крестьянин недовольно морщит лоб, и не понимала, что озадачило его. Старик разглаживал узловатыми пальцами морщины у глаз и как можно старательнее разглядывал дорогу. Чувство радости от встречи со знакомыми людьми померкло.
Отец девушки, вспоминал крестьянин, всегда был против ухода с родных мест. Он ходил по дворам и уговаривал людей не резать скот. Голос у дона Альвареса был красивым, как у священника, а слова – умные. Многие последовали его совету, остались. Но вот Альвареса не стало. Мины достают и умных. Крестьянин невесело хмыкнул, еще раз подивился желтой одежде, невесть откуда появившейся девчонке и, отбросив сомнения, решил: «Нет, не знаем мы тебя, и твоего отца не помним».
Дети скатились с фуры и обступили Веронику. Они тоже ее помнили, но почему-то не обрадовались. Каждый из них заученно протянул руку и стал ждать. Ни отец, ни мать не окликнули их. Вероника вынула из кармана желтых брюк отсыревшую кукурузную лепешку, разделила ее и дала детям по кусочку. Старший тут же спрятал руку с лепешкой за спину и протянул другую. Малыши повторили все за братом и, как он, не мигая, смотрели на Веронику. Они не были жадными. Дети были голодными. И неизвестно, будут ли они сыты завтра, послезавтра. Крестьянка перекрестилась, что-то шепнула на ухо мужу и, услышав его ответ, испуганно прикрыла рот ладонью. Вероника едва разобрала его шепот: «Откуда она, несчастная? Бедный дон Альварес!»
– Вы меня узнали, донья Эсмеральда! Узнали! Скажите хоть слово! Я иду домой. Там отец, там мой брат Сесар.
Донья Эсмеральда молчала. Крестьянин подсаживал детей в фуру и, кажется, не слышал вопроса. Да и зачем его слышать? – отгораживался он от несчастной девушки бамбуковой стеной немоты. Какой прок говорить с умершими? Похоронила деревня и ее отца. Да мало ли кого! Взять ее с собой – лишний рот.
– Домой!.. Дом – он в той, старой жизни, – крестьянин по-прежнему не смотрел на Веронику. – Только нет старой жизни. А за новую еще много крови прольется. Не нашей, понятно, – молодой.
Крестьянин ткнул вола кулаком в бок и, не попрощавшись, зашагал по дороге. Путь беженцев – на юг, где, где хоть и чужие места, но мирные.
А Веронике – домой, на север, в зону войны.
Заскрипели колеса фуры. Старший из детей робко помахал рукой.
Уходят люди из этих мест. Оставляют плодородную землю на склонах гор, бросают могилы отцов и дедов. Зарастут густой травой и бамбуком фасолевые и маисовые поля. Завоют в опустевших загонах и дворах одичавшие собаки. Обветшают и разрушатся стены хижин. От отца Вероника знала, что правительство выделяет средства для помощи беженцам войны – тем, кто не хочет больше подвергать смертельному риску себя и своих детей, чтобы люди могли устроиться на новых местах, в центральных районах страны. Отец рассказывал, но сам об уходе и думать не хотел. Не такой он был человек, чтобы брать не заработанные деньги – пусть даже у законного правительства. «Да и кто я такой на чужой земле? – рассуждал он вслух и придумывал только одному ему понятное до конца сравнение. – На чужой земле я как упавший кокосовый орех, который забыли подобрать».
Беженцы скрылись за поворотом. Что же сказал крестьянин? Вероника растерялась. Ни слова об отце и брате. Молчал и о деревне. Что-то скрывал.
Сырость – плохой лекарь, это ей еще в госпитале сказали, рана ныла. Но ведь до дома теперь недалеко. В деревне ее считают, наверное, погибшей. А она жива. Чтобы увидеть родных, чтобы сказать им: «Я жива!» – и бежала Вероника из военного госпиталя, от тех, кто не дал ей умереть.
И еще юная никарагуанка бежала от любви. Откуда ей было знать, что убежать от себя на этой земле еще не удавалось никому.
Красавец Мартинес Торо, кубинец с голубыми глазами, командир батальона Сандинистского спецназа, на двадцать лет старше ее, вырвал из груди Вероники гордость и вместо этого вонзил нестерпимый жар, беспомощную тоску и незнакомое сладостно-мучительное томление во всем юном теле, вполне созревшем для материнства. Это было так неожиданно! Не была Вероника готова к внезапному тропическому ливню – не из воды, а из огня. Ни матери рядом, ни старших сестер, ни родственных соседок – некому было сказать ей: «Пришел и твой час. Это и есть жизнь – настоящая, с кровью страсти, соленым и горьким потом, криком, стоном, замиранием, похожим на смерть, и воскрешением».
Доктор Исабель сказала: «Любить надо равных. Ты – крестьянская девушка, Мартинес Торо – кубинский офицер, у него семья. Да, он хорош, как тысяча чертей и миллион ангелов. Но он приехал сюда помочь нам разобраться с гринго и контрас, а не унимать любовную дрожь наших девушек. К тому же, насколько я знаю, его ширинка всегда застегнута наглухо».
Тогда Вероника не нашла ничего другого, как сказать о своей любви самому Мартинесу Торо.
И голубоглазый кубинец вдруг заговорил на незнакомом ей языке. Она скорее догадалась, чем поняла, что это – стихи. Только о чем они были? Что хотел сказать в ответ красавец Мартинес Торо? А по-испански он добавил: «Компита, не обижайся. В моей душе нет любви. Мой мозг, руки и глаза – не для нежности, а для кровавой работы».
Чего-то недоговаривал кубинец. Влюбленное сердце это чувствовало.
Она слышала, как за тонкой деревянной перегородкой истязают друг друга по ночам в любовной страсти доктор Исабель и командир роты охраны госпиталя Роберто Осориас. Вероника хотела того же. Но получила отказ.
Чуть заметная тропа исчезла в зарослях. Ее направление определилось без труда. Тропинка приведет к ручью и будет стелиться вдоль него до самой долины.
У тропинок, как у людей, тоже свой характер. Добрая – проторенная, крутая – нехоженая, грустная – забытая. Вероника шла забытой тропинкой. Хозяйничали на ней только капуцины^[1]. Один из них гордо возлежал на ветках дерева над тропой. Морда капуцина, покрытая белой шерстью, была сосредоточенна. Неподалеку так же спокойно расположилось его семейство. Обезьяны были заняты, как им казалось, очень ответственным делом: они покусывали друг друга за пальцы и за кончики хвостов.
А солнце начало новый день. Когда Вероника вышла к ручью, босые ноги уже не чувствовали холодной росы: ее высушило солнце.

Он стоял на посту.
Спелые плоды манго срывались с веток и, с треском прострелив крону дерева, глухо бились о землю. Один из плодов срикошетил от ветки, описал дугу и упал к ногам часового. Упругий, с крепкой шкуркой, манго не разбился, а лишь треснул с желто-красноватого бока. Молчун поднял его и ловко снял часть шкурки. Сочная желтая мякоть наполнила рот. Крупная скользкая косточка, казалось, растворила сухость и впитала в себя привкус пыли, а вместе с ним металлический запах последних глотков воды, выпитых еще час назад из фляги. Как ни старался Молчун привыкнуть к треску пролетавших среди глянцевых, почти восковых листьев плодов манго, каждый раз этот треск звучал неожиданно. Молчун резко всем корпусом поворачивался на шум, крепче сжимал оружие и вновь, поймав себя на охватившей робости, злился на жаркий день, скрученные стволы сизых сисаний^[2]. Он плевался и грязными, какие только знал, словами обижал себя.
За кронами манго, за стволами сисаний темнела гора. За ней, по ту сторону реки, его родина, Никарагуа. А стоит он на чужой земле, в Гондурасе, в лагере контрас. Приказ Молчун получал строгий – стеречь пленных, закрытых в дощатый сарай. Для бывалого контрас, того, кто уже ходил через границу, громить кооперативы и ставить мины на дорогах – дело обычное. Для Молчуна стеречь пригнанных из Никарагуа – первое испытание. Вот почему руки, сжимавшие оружие, то и дело приходилось вытирать о штанину и чутко прислушиваться к каждому шороху в сарае.
Молчун знал, кто эти люди. Во время последней вылазки в плен захватили учителей. А они, как говорили полковники, пострашнее солдат-сандинистов. Оказывается, они по своей воле бросили дома в городах и пошли в горы учить крестьян и их детей грамоте. Но если бы только это. Многие из них, об этом начальники в лагерях говорили с особой злостью, стали агитаторами. Помогали новой власти разделить землю плантаторов-хозяев между крестьянами. Молчун слышал рассказы начальников, и каждый раз вспоминал большеглазое лицо мальчишки, зашедшего однажды к ним на ранчо. Назвался он новым непонятным словом «бригадист» и еще сказал, что будет в поселке учителем. За спиной скрученный гамак и тонкое одеяло, на шее сетка от москитов, в руке новенькая керосиновая лампа. Голубоватая рубашка с накладными карманами, у самого пояса перетягивал потертый ремень с кобурой. Это была единственная встреча Молчуна с бригадистом, которого про себя, то ли от зависти, то ли с насмешливых слов отца, звал «учитель с одеялом». Бригадист прожил в поселке почти полгода, он даже открыл маленькую школу. Как-то отправился он в далекое горное село. Переправляясь через бурную горную речку, сорвался, и тяжелый рюкзак с книгами и Бог знает еще с чем не дал ему из бурлящего потока выбраться живым.
Интересная штука память. Только шевельни ее, как костер, тронутый с одного конца, – сыпанет искрами во все стороны.
Молчун стоял на красноватой песчаной дорожке, широко расставив ноги. На высоких американских ботинках тускло поблескивали металлические заклепки. Через шею перекинут мягкий ремень американской автоматической винтовки. Зелено-грязная – тоже американская – пятнистая куртка, широкая в плечах, очень нравилась Молчуну. Недавняя злость на свою робость от одной мысли об обновках прибавили настроению солнечных лучиков. Теперь у него собственные – Молчун разгибал пальцы и чуть заметно шевелил губами, – ботинки, куртка, брюки. И есть еще винтовка. Видела бы его сейчас Клавдия. Молчун посмотрел на свою тень, длинноногую, широкоплечую, и, довольный собой, смело дал хозяину тени все шестнадцать. Отец говорил, что в шестнадцать он женился на матери и у них родилась дочь. Брат отца женился в пятнадцать. Все желали счастья, детей и долгих радостных дней. Молчуну было пока только четырнадцать.
Свои дни он перестал считать с тех пор, как однажды в пороховом дыму и треске автоматных очередей увидел неуклюже упавшего на землю отца. Земля содрогалась от взрывов, и ему, брошенному в песчаную воронку, виделась сестра Вероника, кровь. Потом все вокруг – деревья, отцовский дом превратились в страшную карусель. Его тошнило и бросало лицом о землю, он кашлял в удушливом дыму и выплевывал сломанные зубы.
В лагере контрас врач, лечивший зубы (оказывается, поразился тогда Молчун, есть и такие) осмотрел ему рот и, заставив прополоскать кисловатой водой, сказал: «Новые на месте выбитых не вырастут. Ты для этого слишком стар. Оставшиеся зубы червоточин не имеют. Для этого ты слишком молод. Жрать захочешь, откусишь и этими».
У врача были большие волосатые руки и белые, как мел, крупные зубы.
Сейчас у сарая многое вспомнилось. И мысли, которых Молчун боялся, прятался от них, начищая винтовку, слушая начальников, радуясь мелким и суетливым делам, мысли эти толстыми лесными лианами держали его и требовали ответа: «Почему так получилось? Те, кто напал на меня, отца и сестру, были контрас. А кто я сейчас? – спрашивал себя Молчун. – Тоже контрас. Да, я люблю свою винтовку. Она моя. Но не сегодня завтра меня пошлют за реку. И мы вместе с винтовкой будем стрелять. Винтовке все равно, кто будет перед ней. А мне? Что, если навстречу выйдут люди из их долины?»
Контрас гнали их, человек двадцать мужчин и подростков, через горную границу в свой лагерь. Их больно били прикладами, а потом обещали денег, красивую жизнь. Расстреляли перед строем парня, который пытался бежать.
Мысли были тяжелыми. И, как деревянные огромные колеса на старой повозке, двигались вокруг оси медленно и со скрипом. Но и они, казалось, вытянулись в струны бамбуковых побегов, когда Молчун увидел, как прямо на его пост шли двое: полковник Сопилотэ^[3]и американский советник. Молчун втянул голову и, сжавшись, старался поднять подбородок. Сопилотэ слегка толкнул его кулаком в плечо, своим ключом отомкнул блестящий замок и с силой пнул дверь сарая.
Молчун дословно помнил сказанное вчера Сопилотэ. В подобных случаях часовой должен быть внимательнее самого внимательного, не раздумывать, быть готовым выполнить любой приказ, быть беспощадным, как тигр. Он снял винтовку с предохранителя и встал за дверью, которую Сопилотэ прикрыл изнутри.
– Умники! Собачьи дети! – услышал Молчун резкий голос Сопилотэ. – Вы решили научить читать и писать всех, кто вам верит. Таких, как вы, мы объявили врагами, и пощады вам нет. Но у вас есть шанс. Сейчас к вам придет святой отец. Покайтесь, а потом и по радио скажите, что сандинисты обманули вас. Скажите, что сандинисты – враги Никарагуа.
Сопилотэ, как на плацу, чеканил слова.
Среди пленных был мальчишка. Только ему мог принадлежать высокий ломкий голос: «У нас в руках не было оружия. Мы – мирные учителя. Вы должны отпустить нас». «Я не закончил», – голос Сопилотэ прозвучал примирительно.
Молчуна резанул звук удара.
– Принеси воды, – крикнул Сопилотэ.
Из бочки, которая стояла у сарая, Молчун зачерпнул поду полиэтиленовым ведром. Держа винтовку в правой, а ведро в левой руке, он толкнул дверь плечом сарая и остановился.
Учителей было пятеро.
Четверо склонились над мальчишкой, пытаясь привести его в чувство. Прямой секущий удар в переносицу был особенно любим Сопилотэ. Молчун, повинуясь его взгляду, плеснул водой на лицо маленького учителя. Потом быстро поставил ведро на землю и навел винтовку на пленников. Сопилотэ одобрительно кивнул.
Американский советник провел ладонью по аккуратно уложенному затылку.
– Сегодня опять жарко, – сказал он безучастно.
Сопилотэ сомкнул руки за спиной.
– Ровно через сорок восемь часов вы запишетесь в мой отряд. Если вы взялись учить других – значит, не полные идиоты. Не запишетесь – на кладбище вас расстреляет вот этот парень, – Сопилотэ наклонил в сторону Молчуна свою продолговатую, как тыква, голову. – Он у нас недавно, и для него это будет первый урок. А для вас – последний.
Молчуна сменили, когда уходили Сопилотэ и американский советник.
Он шел по лагерю у вырытых вдоль реки траншей и слышал ленивый голос американского советника:
– Не спеши с ними кончать. Не давай им ни есть, ни пить. Переломить их, склонить этих убежденных сандинистов на нашу сторону – это не просто увеличить твой отряд. Это уже политика.
Советник помолчал. Потом приказал:
– Трос натяните над рекой. Закрепите за деревья – сегодня тренировка: форсируем водную преграду.